Евреи, конфуцианцы и протестанты. Культурный капитал и конец мультикультурализма

Для масс, т.е. тех, кто относился ко второму, нижнему уровню общества, бережливость представляла собой «форму тезаврации, по существу аналогичную тому, как крестьянин складывает свои сбережения в чулок. Сбережения делались для того, чтобы обеспечить расходы на похороны и сохранить доброе имя семьи, и вдобавок ради чести и удовольствия, приносимых обладанием собственностью самим по себе, как это бывает всегда, когда отношение к богатству еще не обуздано аскетизмом»[159]. Все это проявляется в виде накопления богатства без инвестирования. (Аналогичным образом может быть охарактеризован иберийский — и латиноамериканский — меркантилизм.)

Вебер был убежден, что конфуцианство способствовало распространению пассивного отношения к накоплению богатства. Поскольку же в кальвинистской доктрине накопление богатство служило свидетельством Божьей благодати, ключевое различие между конфуцианством и кальвинизмом состоит в том, что последний делает упор на стремление к успеху (которое Пай называет «психическим беспокойством», вызывающим «страстное желание достижений»)[160].

Встречные течения в конфуцианстве

Веберовский анализ высвечивает мощные встречные течения, характерные для традиционной китайской системы ценностей. Этот дуализм совершенно очевиден, если принять во внимание часто упоминаемый сдвиг: в 50-х годах XX в. американские специалисты называли конфуцианство серьезнейшим препятствием на пути прогресса; сегодня многие видят в нем главный двигатель прогресса.

Что касается экономического роста, конфуцианский упор на образование, личные достоинства, упорный труд и дисциплину в сочетании с традицией почитания предков, создающей мотивацию к достижениям, и с даосистским акцентом на бережливости в совокупности составляют мощную, хотя по большей части внешне не проявляющуюся, формулу роста, сопоставимую по своему потенциалу с кальвинизмом, как его видел Вебер. Факторами сдерживания этой потенциально взрывной смеси выступали: низкий престиж, приписываемый конфуцианством экономической деятельности; ограничения на такого рода деятельность, налагаемые конфуцианским акцентированием значения семьи и клана по сравнению с обществом в целом; относительная жесткость конфуцианской иерархии и авторитаризм (при том что система оценки личных достоинств служила главным путем к социальной мобильности); бремя почитания родителей (Лусиан Пай замечает: «Для китайцев правила конфуцианского почитания родителей ставят лояльность выше всего остального, вплоть до того, что она становится препятствием для личных достоинств и эффективности»[161]); и, самое главное, чрезвычайно большое влияние образованной бюрократии на формирование политического курса страны, который почти всегда отражал ее заинтересованность в сохранении привилегированного положения, а также ее презрение к экономической активности.

Однако постоянно действовали не только сдерживающие, но и скрытые позитивные силы. Когда китайцы эмигрировали — а эмиграция, как показал Джон Кеннет Гэлбрейт в книге «Природа массовой бедности»^{7}, представляет собой процесс самоотбора людей, стремящихся к достижениям, — они почти всегда оказывались в ситуации, когда сдерживающие силы ослабевали: в большинстве обществ, куда китайцы эмигрировали, экономическая активность оказывалась более престижной (и, более того, она стала таковой на Тайване и в Корее, а теперь и во Вьетнаме, и в самом Китае). В чужеродном окружении семья или клан становились чрезвычайно важным институтом взаимопомощи, особенно ввиду того, что большинство эмигрантов были выходцами из Южного Китая, где клановая структура была наиболее развитой; бремя, связанное с почитанием родителей, зачастую исчезало благодаря географической разделенности; и наконец, китайцы, находящиеся вдали от родины, не были вынуждены иметь дело с конфуцианским (а также марксистским/маоистским) сращиванием политики и экономики, лежавшим в основании непропорционально большого и удушающего влияния мандаринов на экономическую жизнь, — точно так же, как это перестало быть угрозой, когда Дэн Сяопин провозгласил: «Обогащение — дело славы и доблести».

С ослаблением сдерживающих сил традиционной китайской культуры взрывной потенциал позитивных сил в значительной степени реализовался не только на Тайване, в Южной Корее, а теперь и в самом Китае, но и у китайцев Гонконга, Сингапура, Таиланда, Индонезии, Малайзии, Филиппин и далее везде, включая США. И впечатляющие результаты Японии отчасти имели своей движущей силой те же самые конфуцианские идеи, хотя и действующие в иной ситуации.