Евреи, конфуцианцы и протестанты. Культурный капитал и конец мультикультурализма

Эдвард Мейсон и его коллеги ставят «приводящий в замешательство вопрос, почему конфуцианская культура, придающая столь малую ценность деловой активности, смогла приспособиться к появлению столь большого числа успешных предпринимателей»[162]. Мне кажется, ответ заключается в существовании конфликтующих течений в самом конфуцианстве. Нейтрализуйте силы, подавляющие предпринимательство (в первую очередь, удушающее воздействие бюрократии), и одновременно повысьте престиж предпринимательства — и вы получите критическую массу мотивации к достижениям, которая будет приближаться к мотивации веберовских кальвинистов. Эмброуз Кинг, объясняя необычайно высокий уровень предпринимательской активности в Гонконге, отмечает: «В отличие от имперского Китая самый перспективный путь к высокому социальному положению в Гонконге заключается не в том, чтобы стать чиновником или ученым — он лежит через приобретение богатства в мире бизнеса»[163].

Если остаются еще какие-то сомнения по поводу того, что происходит с китайским предпринимательством в отсутствие господства бюрократии, они должны развеяться при взгляде на достижения китайской экономики после экономической либерализации, начатой в 1978 г. Дэн Сяопином: до кризиса 2008— 2009 гг. среднегодовые темпы роста составляли 10%. Кстати, сами реформы Дэн Сяопина свидетельствуют о противоречивой природе конфуцианства, в котором сосуществуют конфликтующие друг с другом ценности: когда он в 1977 г. восстанавливал систему экзаменов (в высшей степени конфуцианская идея), которые были упразднены Мао Цзедуном на ранней стадии «культурной революции» как элитистский институт, одной из его целей была борьба с семейственностью/клановостью (в высшей степени конфуцианская идея), которая к тому времени превратилась в основной критерий при принятии кадровых решений.

Разумеется, как я уже упоминал, в «экономическое чудо» на Тайване и в Корее также внесли вклад другие факторы, не носящие культурного характера, — например, угроза безопасности, исходящая от соседа, существенная помощь и в целом хорошие советы со стороны США, разумная политика, а также постоянство и продолжительность этой политики. Но я убежден, что культура, по всей вероятности, была более важным фактором, чем любой другой. С одной стороны, разумная политика не появляется на пустом месте, и благотворные политические меры отчасти являются отражением конфуцианской традиции. Однако особенно убедительным аргументом служат достижения выходцев из Китая в странах, где политика не всегда была рациональной или целенаправленно проводимой, как, например, на Филиппинах, а также превосходные результаты, достигнутые ими в хороших политических условиях, например в США.

Веберовский анализ влияния китайской культуры на экономический рост выявляет как позитивные, так и негативные силы. Там, где сохранялись оба этих типа сил — как это было в самом Китае, по крайней мере до реформ Дэн Сяопина, — результаты вполне согласовывались с наблюдениями Вебера по поводу удушающего воздействия системы мандаринов. Я думаю, что тот факт, что китайцы переезжали из своей страны в такие условия, где влияние негативных сил сдерживалось, зачастую под влиянием Запада, и при этом достигали хороших успехов, и что то же самое происходило с корейцами и вьетнамцами при наличии ориентированных на рост лидеров (и тоже при некотором западном влиянии) не стал бы для Вебера неожиданностью.

Контрасты: Восточная Азия и Латинская Америка

Между культурами конфуцианской Восточной Азии и иберокатолической Латинской Америки существуют как параллели, так и расхождения. Что касается радиуса идентификации и доверия, китайцы (включая тайваньцев) и корейцы так же, как и представители иберийской культуры, фокусируются на семье или клане, однако этот фокус, действуя через пятый из конфуцианских видов взаимоотношений (между друзьями), распространяется и на людей, не являющихся членами семьи, а действуя через первый тип конфуцианских взаимоотношений (правителя и подданных) — на общину и страну в целом.

Эта более широкая идентификация существенно более сильна, чем в традиционной иберийской культуре, что находит отражение в паттернах распределения доходов в Японии, Тайване и Корее, которые характеризуются гораздо большей степенью равенства, чем типичный латиноамериканский паттерн (а также, до последних десятилетий, и испанский). Радиус доверия на Тайване и в Корее, вероятно, дотягивается не так далеко, как в протестантских (и, возможно, секуляризированных католических) странах Запада, где универсальный этический кодекс обычно берет верх над семейственностью. Одним из индикаторов этого различия служит то, что на Тайване большинство предприятий находятся в семейной собственности. То же самое справедливо и для Кореи, где конгломератами, которые называются чеболями и аналогичны по структуре японским кэйрэцу, обычно управляют основавшие их семьи — в отличие от японской модели, где за это отвечают профессиональные менеджеры.