Еврейский вопрос / Необыкновенная история

Например в I томе Education Sentimentale (издание 1870) — {47} стр. 17, 19, 23, 26, 43, 88, 89, 90, 91-167 заключают в себе разрозненные следы и клочки, искусно выбранные из сцен и разговоров в “Обрыве”. На стр. 17 до 19 взят{48} легкий намек, в характере матери Фредерика (Райского) на характер Бабушки в “Обрыве”: как она любила угощать, как хозяйничала, скопидомничала, не тратила даром свеч, как и к ней езжал архиерей, далее, как она бранит сына (у меня внука) за{49} то, что Райский, не успевши приехать и повидаться с ней, бросается отыскивать своего приятеля (1 глава Educ. Sentim. в конце). Взято, где слово из меня, где фраза — и все вставлено{50} в свои сцены и описания. Нельзя было списать самых образов, портретов целиком, подробно: тогда бы похищение слишком бросалось в глаза всем и возбудило бы громкие толки. Поэтому, француз Courriere, в своей Histoire de la literature russe (подшептанную, конечно, Тургеневым) и отводит мне в литературе место живописца (romanpeinture). Но ведь это значит все: если образ так удачно написан, как они говорят, он — стало быть — и говорящ. И в искусстве только образ и высказывает идею, и притом так, как словами и умом (у Тургенева, по свидетельству все того же Courriere) рассказать никогда нельзя. Выйдут не образы, а силуэты, потому что сняты не с натуры, а копированы с чужого. От этого, может быть, ни “Madame Bovary”, ни Education Sentimentale и не завоевали себе во французской литературе того великого значения, какое им хотели сообщить общие усилия Тургенева и Золя, хотя и имели значительный успех. Это, между прочим, кажется, и потому, что простота и голая правда, которую Тургенев выудил из русского романа, не во вкусе и не в характере французского национального ума, воображения и взгляда на искусство. Там без эффекта не обходятся: он, как перец в кушанье, нужен их избалованному вкусу. У всякого народа есть свой склад умственный, нравственный и эстетический, следовательно, и своя особенная манера, под которую всякая попытка подделаться окажется более или менее неудачною, несмотря на такой значительный талант, как Тургенева, очевидно, работавшего в сочинении этих параллелей более самого Флобера, известного до тех пор, то есть до “Madame Bovary”, только какою-то восточною повестью Solambo. Я полагаю так, а впрочем — не знаю. Может быть, эта ложь превозможет мою правду{51} — должно быть за мои грехи, только уж никак не в этом деле!

Замечу еще, что “Madame Bovary”, как видно, передавалась Тургеневым по памяти, с моего рассказа, хотя и тотчас после рассказа — вероятно, в 1856 году, потому что книга давно вышла (в 1857 или 1858, “Вест. Евр.” 1875, Письма Золя){52}, и оттого там, кроме намека на фуражку студента Bovary — Райского, да еще фраза je ne vous en veux pas, выражающая прощение Козловым жене, других буквальных выдержек, как в Education Sentimentale, нет. Значит, он передавал по памяти — или по своей записке!

Далее в Education Sentimentale (во II главе I тома 1870 г.) на стр. 23 и 26 описываются очень близко вкусы и склонности Frederik и Deslauriers (Райского и Козлова), их занятия — с переменой отчасти латыни Козлова на метафизику, однако же не забыта и любовь к древним (Platon), а Фредерику без церемонии приписана целиком страсть к роману, как у Райского (стр. 23), потом его колебания — между музыкой и живописью (стр. 26, 2-я глава). Райский разрешается сочинением полек и мазурок у меня, а у Флобера Фредерик сочиняет немецкие вальсы.

Далее на 43 странице (гл. III все того же I тома) упомянуто и о том романе, который задумывал писать Райский в молодости, то другого, большого своего романа. И Фредерик тоже затевает писать роман Sylvio — тут нагло и близко перефразировано все, что сказано у меня об этом романе. Значит, роман Education Sentimentale писался, так сказать, под диктовку Тургенева — в 1869 году, по мере того, как он получал январскую, февральскую, мартовскую и апрельскую книжки “Вестника Европы”, где печатались одна за другою 5 частей “Обрыва”. Вошли сюда, во французский роман, извлечения из 3 первых частей: далее этого Тургенев не заимствовал, потому что его цель, как я вижу из этого, была показать, что он помогал или подсказывал мне (Бог его знает!), словом, так или иначе участвовал в первых трех частях — а остальное, мол, слабо, плохо, то есть две последние части, так как всем было известно, что я писал их, не видавшись с ним.

Страница 88 (Education Sentimentale) — заключение IV главы — тоже резюмирует колебания Фредерика между живописью и романом, как и у Райского, — и это выдернуто почти целиком из “Обрыва”.