Еврейский вопрос / Необыкновенная история

Немудрено, что Тургенев прослыл у них большим писателем, когда явился к ним с нахватанным добром и раздавал тому, другому, третьему — за свое! И даже помогал обрабатывать, вставлять детали, давал план, подсказывал лица, сцены — чтобы не доставалось сопернику! И всю жизнь свою, почти около 20 лет, с 1855 по 1875 — положил на это благородное дело! И прослыл там каким-то гением! Чтобы поддержать эту репутацию, он подсказал (на этот раз, кажется, уже свое), даже и старой Жорж Занд. Она каждый год, и теперь еще, родит роман, и все хуже и хуже, бледнее — и валится со своего высокого пьедестала! Вот она и написала роман Francia, где в предисловии (в отдельном издании) говорит, что “большая часть в этом романе сообщена ей Тургеневым”. Боже мой! Какая это ерундища! Русские пришли в 14 году в Париж, тут и казаки, и князь какой-то, и все это смазано какой-то грубой глиной, нескладно, даже нет нигде ее тонкого ума, не говоря уже об изяществе, глубине характеров: ничего! А она, тут же, кстати, похвалила (за подсказыванье, вероятно) повесть Тургенева “Рудин”, назвав ее admirable! Так вот как действует Иван Сергеич: не мытьем, что называется, так катаньем! “Nul n̉est prophete chez soi!” Это известно ему — и он решил прославиться через иностранцев: приласкался к Жорж Занд, роздал чужое разным литераторам, прослыв за это великим писателем, главой новой школы, прислал, между прочим, однажды к Анненкову немецкую статью о себе, а тот проговорился мне и сказал, что не знает, что с ней делать: отдай в “Вестник Европы” — сказал я. Так и сделано. А в другой раз свалился с дрожек в Вене и прислал (конечно, сам через кого-нибудь) телеграмму в “СПБ. ведомости”, что упал, расшибся и что “доктора надеются спасти его!” А с ним ничего и не было. Farceur! Здесь однако этому посмеялись: кто-то носил и мне показывал газету в Летнем саду с этим известием: “Посмотрите, какая потеря для России!” — говорил он. А на мнение чужих, т.е. иностранцев, Тургенев действует через русскую печать: “Вот, мол, не думайте, что дома меня не ставят высоко!” Кто-то в фельетоне “СПБ. ведомостей” (кажется Суворин) заметил, между прочим, по поводу юбилеев, что вот-де можно бы дать юбилей, “Тургеневу, Гончарову или Некрасову”, и только! Никто этого и не повторил, а Тургенев — бац статью в газетах, что он благодарит, но не желает принять, что он счастлив и так, если мог быть полезным и прочее в этом роде, и в заключение просит все газеты объявить об этом. И все газеты перепечатали, в том числе и Journal de St. Petersbourg, стало быть, в Европе будут знать, как Россия, т.е. фельетонист высоко ставит его! Впрочем, он и высоко стоит, но ему этого мало: ему хочется на место Пушкина, Гоголя! “Легкомысленный старик!” — как справедливо назвал его однажды Салтыков-Щедрин в разговоре со мной! Да и Анненков, давно впрочем, однажды назвал его “седым студентом!”. Даже “Голос” в одном фельетоне справедливо заметил, впрочем, говоря о нем с уважением, что Тургенев и здесь, и за границей, ценится высоко, за границею даже выше, нежели у нас. И это правда — и на это есть причины: они все изложены подробно на этих листах!

Теперь мне к изложению фактической стороны дела остается только прибавить о том, как он отомстил мне за разговор на улице, т.е. за то, что я осмелился вполовину приподнять завесу его мнимой непроницаемости, в которую он так верит, гордясь ею и{56} посматривая на других свысока! Он думает, что она безошибочна, что все суть орудия его целей. В слуги он выбирает себе людей или ограниченных, чтобы не разгадали его (как Тютчев, Малейн и т.п.), или сближается с такими, которые разделяют его взгляд на нравственность…

“Ну, хорошо, хорошо, пусть будет так!”, — со злостью и угрозой в голосе сказал он на мое предложение не встречаться более. “Пускай!” И отомстил. Чтобы ослабить успех “Обрыва”, как я говорил выше, он подсунул в “Вестнике Европы” еще прежде “Дачу на Рейне” (Стасюлевич мне сам сказал об участии Тургенева), чтобы этот роман печатался рядом с моим и убил мой и объемом, и авторитетом иностранного писателя, а главное сходством с “Обрывом”{57}. Потом пустил около того же времени толки о Madame Bovary и, наконец, и перевод Education Sentimentale со своим замечанием, с вышеприведенными критическими заметками Жорж Занд и наконец с печатным намеком на сходство Фредерика с Райским. Теперь же, озлобившись на меня за то, что он угадан, он повторил все это с новою силою — в прошлом 1875 году — в сентябрьской, октябрьской и ноябрьской книжках того же “Вестника Европы” через одного из членов своего заграничного кружка, Эмиля Золя, называющего себя другом и учеником Флобера. А сам ни гу-гу, спрятался, нагадив, как кошка!