Еврейский вопрос / Необыкновенная история

Вот из этого гнезда ос и потянулся с сентября ряд статей Золя в “Вестнике Европы”, с сентября, сначала, чтоб отвести глаза от настоящей, Тургеневской цели этих статей, просто о парижском обществе (статьи называются “Письма из Парижа”), а в следующем месяце этот Золя (бесспорно даровитейший писатель-романист и умнейший, хотя и пристрастный критик) уже начал в этих “Письмах” говорить о романах братьев Гонкур (Goncourt), во Франции забытых, в следующей (кажется ноябрьской) книжке подобрался к романам Флобера, будто разбирая их все четыре: Solambo, Tentation de S. Antoine, Madame Bovary и Education Sentimentale, а собственно, чтоб разобрать и опять напомнить русской публике два последние, сблизив сходство с “Обрывом”, и уничтожить этим всякое значение “Обрыва”. Это — цель Тургенева, подсказанная Эмилю Золя, может быть, искусно, с обманом последнего на мой счет. Как мог, скажут, Золя верить на слово иностранному писателю и писать с таким талантом по чужому внушению? Не надо забывать о том, какое значение приобрел Тургенев в глазах этих французских литераторов, если ему удалось (чужим добром) поставить Флобера на высокий пьедестал и создать там род школы?

Что он усвоил себе репутацию обильного и содержанием, и отделкой писателя доказывает, между прочим, и то, что, как выше сказано, он наделил и Жорж Занд своей выдержкой! Значит, он у них колосс и ему верят на слово!

Озлобившись на меня, вероятно, он решился наконец и французским литераторам сказать обо мне! Но что он сказал — вот в этом все и дело! Конечно, отрекомендовал и меня, и мои книги, и мое значение как только ему могли внушить зависть, злоба и его неистощимая, гениальная ложь! В этих статьях Золя Тургенев присутствует наполовину! Опять постановлен Флобер на пьедестал гения: но это ничего, и пускай с ним! Но вот что замечательно и понятно одному мне: в{58} подробностях оценки Флобера, как автора, о его манере работать над своими книгами, о том, как он их пишет, т.е. сначала готовит план на листках, клочках, записывая мысли, сцены, фразы вразброс, чтоб не забыть, как по многу лет обдумывает и потом создает целые миры:{59} все это, говорю, выбрано (Тургеневым, конечно) из моих писем к разным лицам (сообщаемых Тургеневу), где я говорил то самое о себе, о своей деятельности, как я люблю уединенную жизнь и прочее, кроме, разумеется, создания миров (т.е. обширных романов), чего о себе никто не скажет. И все это взято оттуда и надето, как хомут, на этого Флобера! Вот, знай же, мол, нас, коли ты осмелился проникнуть в мои тайные ходы и ползанья! Все вытащу у тебя и отдам другому!

И в самом деле, все вытащил и отдал!

Стасюлевич помогал ему, частию сознательно, частию нет. Стасюлевич — умный и ловкий человек, приятный в обхождении и часто веселый, даже остроумный! Мне было всегда хорошо у него: жена его добрая, живая умом и характером, хорошая, честная женщина. Я подружился и с ней, и она, кажется, была искренне дружески расположена ко мне. Это было бы так и до сих пор. Стасюлевич (конечно, передовой, т.е. либерал, libre penseur в религиозном и других отношениях) с задатками честного человека; у него есть некоторые принципы… При благоприятных обстоятельствах он, по крайней мере наружно, держится их. Но Тургенев, что называется, обошел его, как леший.

Ему, т.е. Тургеневу, всего нужнее, чтобы я не написал чего-нибудь нового, крупного, вроде “Обломова”, “Обрыва”. Боже сохрани! Тогда вся его хитрая механика рушилась бы, не только здесь, в глазах союзников, но, пожалуй, и за границей. Поэтому ему необходимо было наблюдать за мной, чтобы ничего не прошло мимо его таможни.

Что бы я ни задумал, о чем бы ни заикнулся, что “вот, мол, хочу писать то или другое”, он сейчас валяет повестцу, статейку на тот же сюжет и потом скажет, что “это была его мысль, а вот я, живописец, взял да и нарисовал его сюжет!”

Так я в одном из писем к гр. А. Толстому что-то говорил о “Короле Лире” (мой взгляд на него), Тургенев вообразил, что я задумываю писать какого-нибудь миниатюрного “Лира”, и вдруг, бац, повесть “Степной Король Лир”, где и снял уродливую карикатурную параллель с великого произведения, не уважив даже Шекспира, и подвел своих гнуснячков под типы гения! Это, чтоб помешать мне, он вообразил, что я, говоря о “Лире”, хочу мазать тоже копию!

Таким же образом, как я говорил выше, возник ряд его мелочей (“Странная история”, “Стук-стук-стук” и проч.), все из тех же моих писем, между прочим, кажется, и повесть “Пунин и Бабурин”!