Еврейский вопрос / Необыкновенная история

Очевидно, он налгал и здесь, и иностранцам, что он мне (а не я ему) сообщал сюжеты, и вдруг бы я написал новое, когда все знают, что мы не видимся с ним! Он для этой цели, чтобы следить за мной, узнав, что “Обрыв” будет печататься в “Вестнике Европы”, поспешил сблизиться со Стасюлевичем и начал хлопотать для него. Свел его, как сказано, с Ауэрбахом, позже с Emile Zola, наконец, перенес свое перо из “Русского вестника” в “Вестник Европы”, словом, отдался corps et ame, что называется, и они снюхались вполне друг с другом, угадав один в другом две сходные во многом (в гибкости) натуры.

Я заметил, еще вскоре после “Обрыва”, что Стасюлевич допрашивается искусно у меня о том, что я хочу писать далее. Конечно, я молчал, угадывая его умысел.

Поспешаю прибавить, однако, что Стасюлевич тогда еще не входил во все виды и расчеты Тургенева, даже не знал, может быть, их конечной цели и не верил последним вполне, как и многие не верят, потому что Тургенев прячет свою оборотную сторону, как луна{60} перед землей, не живет здесь в России, и потому знают его близко немногие. Тургенев и тут употребил свой маневр, употребленный с успехом с прежними союзниками, т.е. сказал ему, что я богат содержанием и художественным обилием фантазии, что у меня надо ловить и пользоваться, а то-де пропадает даром, ибо я лентяй, собака, лежащая на сене, сам не ем и другим не даю. Французам Тургенев, конечно, говорит обо мне противное, и там все взял себе, как видно из его переделок “Обрыва” на французские нравы! В этом проговорился мне (см. выше) Стасюлевич — и начал усиленно наблюдать за мной, слушать — и когда я рассказал ему конец “Обрыва”, который хотел было писать, не полагая, что тут можно что-нибудь взять, — они взяли и это. У меня в этом предполагавшемся конце (который составил бы целую часть, 6-ю) Райский возвращался из-за границы, сначала через Петербург, где встретился бы с Софьей Беловодовой и закончил с ней начатый в 1-й части эпизод, потом поехал бы в деревню, там нашел бы бабушку, окруженную детьми Марфиньки, наконец предполагалось заключить картиной интимного, семейного быта и трудовой жизни — Тушина и Веры, замужем за ним — с окончательным развитием характеров того и другого. Перед тем я рассказал то же самое в Булони и жене Ф-ва — и вот является повесть какого-то Ремера в “Вестнике Европы” (должно быть в 1870 или 1871 году, не помню заглавия), где скомкан и сгружен кое-как этот самый материал для этой моей 6-й части “уОбрыва!“{61} Я упрекнул в этом Стасюлевича, и он промолчал на это, и не сказал мне ничего о том, что это за Ремер. Я подозреваю под этим фактическим и заемным именем едва ли не самого Тургенева.

Я с тех пор стал удаляться от Стасюлевича, несмотря на их обоих с женой усиленные приглашения, видя, что у него с Тургеневым состоялось секретное соглашение. Стасюлевич даже скрывал от меня, что часто видится с Тургеневым во время поездок за границу, а говорил, что видел его мельком, полчаса, и даже отзывался о нем с легкой небрежностью, чтоб отвести мне глаза. Но поздно, я уже все видел.

Это потом дошло до комизма, т.е. наблюдение Стасюлевича за моим разговором. Я, конечно, не говорил ни слова, да и нечего было говорить, хотя план у меня в голове был нового романа, но я даже его и в программу не набрасывал. Между тем, как я видел у них из всех аллюр (allures) Стасюлевича, что Тургенев, конечно, обещал помещать все в “Вестнике Европы” (может быть, еще безденежно), лишь бы он добывал из меня все, что я ни задумаю, а он будет это обрабатывать и помещать в журнале. Стасюлевичу, конечно, было выгоднее для журнала иметь всякий год повестцу Тургенева и вообще иметь его постоянным сотрудником, тогда как на меня надежда плоха, да если б я и готовил что-нибудь, так работа у меня протянулась бы на годы, поди — жди! К чести Стасюлевича, я не хочу подозревать, что он знал о секретной цели Тургенева т.е. чтобы мешать мне писать, для прикрытия его лжи! Однако ж он выспрашивал затем, чтоб передать ему и получить поскорее от него повесть.

Он и старался, чтобы я, как можно чаще посещал его, назначил день в неделю, чтобы быть у него с обеда до ночи{62} — и чтобы Тургенев знал, что я там присутствую и что Стасюлевич не дремлет.

Но я стал бывать реже и реже и притом ничего о литературе не говорил. Как тут быть? Он, кажется, взял и придумал сам повесть (т.е. содержание повести) “Пунин и Бабурин” и послал Тургеневу в Париж этот свой план, выдав, конечно, за мой.