Еврейский вопрос / Необыкновенная история

Выкраивая смело эту объективность и реальность из Райского, Тургенев, разумеется, имел в виду то, что “никак, конечно, не подумают, что Flaubert, великий (после “Madame Bovary”) Флобер! — мог заимствовать у русского автора, а вот-де русский автор заимствовал — и жену Козлова, и Бабушку, и Райского все у меня (Тургенева), да у Ауэрбаха, а потом у Флобера, потому что-де еще с сентября 1868 года “Дача на Рейне” начала печататься в “Вестнике Европы”, а “Обрыв” начался там же — только с января 1869 года следовательно, он (то есть я) шел по следам этих трех гениев, а не мы же за ним — когда “Bovary” напечатан еще в 1857 или 1858 году! А вот, мол, он на меня и клевещет! Тогда как я ему, а не он мне рассказал свои литературные замыслы! Где доказательство противного? Две-три записки да старые объяснения? Это все забылось, свидетели частью умерли, частью они — мои кумовья — и никто ничего помнить не станет!” и т.д. Таков расчет Тургенева — и он верен до сих пор: не знаю, что будет дальше!

На 90 и 91 стр. Education Sentimentale есть параллель разговора между художниками с разговором Райского с художником Кирилловым в самом начале “Обрыва”, и на 167 стр. VI главы того же тома{53} прогулка Фредерика с маленькой девочкой и разговор с ней, и книги, которые он ей указывает, и как она боится страшных книг, и т.п. — есть сколок с такого же разговора Райского с Марфинькой, когда он приезжает в деревню и не видит еще Веры! И он, Фредерик, рисует ей и читает с ней “Макбета” — и как она пугается страшного конца. Далее следует уже характер девочки другой, дикий![9] Все перепутано и раскидано в разные места, а все напоминает, там и сям — “Обрыв”! Место, где у меня Райский кается, что хотел пробудить чувственность в Марфиньке, сокращено в такой же сцене Фредерика с этой девочкой и выражено одной фразой: ah, je suis franche canaille! подобно тому, как в Бовари — фраза je ne vous en veux pas! Вот это они и называют с Courriere — писать реально, умом! В самом деле — умом!

Всего ближе скопирована III глава 2-й части “Обрыва” — прогулка и разговор Райского с Марфинькой. В Education Sentimentale во 2-й части, глава V, это моя 3-я глава сжата на пяти страницах с 9-й по 15-ю.

Тут тоже взято описание запущенного сада со старым домом, потом огорода — только короче, выбрано что получше. Потом разговор, где Райский искушает Марфиньку, повторен с легкими переменами, конечно, например, поминаются другие книги, нежели у меня, вместо птичек Марфиньки у Луизы — рыбки, но цветы, вся прочая обстановка оставлены почти без перемены. У Флобера в разговоре так же робеет Луиза перед Фредериком, как Марфинька перед Райским, боится также учености его, светскости, так же по-детски разговаривает, наивно, смотрит на реку, вдаль, видит облачко, так же стыдливо отвечает на ласки Фредерика, как Марфинька на ласки Райского. Словом — все, почти целиком! Потом идет вдруг свое, другое, французские нравы, вставлена революция, толки либералов, а там — где-нибудь (не найду, где) вдруг вставлено заключение этого разговора: je suis franche canaille! как и Райский ругает себя за то, что смущал Марфиньку.

Довольно этих выписок! И без них, кто прочтет сразу оба романа, тот увидит сходство и в идее, и в плане, а может быть, и без моих выписок заметят и подробности! “Но если, скажут на это, Тургенев склонил или его склонили союзники передать то же содержание романа и Ауэрбаху, в “Даче на Рейне”, то, значит, все это происходило с ведома многих свидетелей, следовательно, как же мог Тургенев и зачем передавать еще французам? Ведь те или другие, рано или поздно, увидели бы эту штуку — и вышло бы нехорошо!" Да, не хорошо. Но знала об этом не публика, а другие, то есть союзники его, конечно, не скажут, как они добывали мой материал, слушая и записывая, а секретно и списывая мои тетради. И кто станет вникать в разбор всех этих сличений подробно в двух романах? Тургенев рассчитывал на общее впечатление: найдут сходство — и довольно. Конечно, никому в голову не придет в публике, что французский автор мог взять готовое у русского автора через Тургенева. Для этого Тургенев так и старался раздуть значение Флобера и у нас, и во Франции.

Тургенев, как он сказал мне, ничего обо мне французам не говорил (и это похоже на правду), а, вероятно, передавал просто мой материал, как свой, зорко наблюдая там, чтобы меня как-нибудь не перевели. Когда вдруг задумала меня в 1869 г. переводить газета Le Nord (в Бельгии, должно быть, у него кумовьев не было) и спросили меня, хочу ли я (я уклонился), Тургенев, кажется, страшно взволновался и — как сказывали мне — бросился было из Парижа куда-то уехать. Но узнавши, что я уклонился от перевода, успокоился и поспешил, конечно, оканчивать с Флобером — параллель “Обрыва” — в Education Sentimentale. Я, конечно, тогда всего этого не знал и потому и не настаивал на переводе. Да и теперь — я только на днях сделал еще одно открытие в этой интриге.