Еврейский вопрос / Необыкновенная история

Кто поступает вопреки этому, тот может внушать к себе только страх, а не уважение, и во всяком случае — отталкивать от себя. Конечно, кидая почти ежедневно эти свои импровизации в почтовый ящик, я не сомневался, что иные письма случайно и будут вскрыты, но думал, что деликатный человек не станет читать их из приличия, а если иногда и прочтет — то не беда: не станет же он болтать о том, что сделал ненужную нескромность, прочитав чужое письмо! Я не беспокоился тем более, что письма мои, конечно, читали, как я думал, не один, а несколько моих корреспондентов, следовательно, не будет большой важности в том, если прочтет иные, ошибкой, и почтовый чиновник! Но письма эти, как я увидел потом, получались и читались совсем не теми, к кому они были писаны… А хуже всего — это то, что из них делали вопиющие злоупотребления, нарушая всякие мои права, даже собственность! Автором этой идеи о письмах был первоначально тоже Тургенев! Вон у меня есть одно его письмо, где он говорит, que c̉est une calamite publique que je n̉ecris pas, что ему хочется задрать меня как-нибудь, чтобы вызвать на переписку, т.е., другими словами, выудить не только все из книг моих, но черпать прямо из головы, все на том основании, что я-де собака на сене! Что за претензия! Если у самого нет, так и не пиши, или пиши то, что есть. Мало ему быть русским Теньером Остадом{97}, нет — давай писать большие исторические картины, хотя чужие! Как бы то ни было, но письма эти передавались и ему, и другим, особенно когда я начал уже подозревать всю эту механику. Тогда, чтоб отклонить подозрение от Тургенева и от себя, стали давать содержание и прочим авторам{98}… Конечно, по его внушению, что все-де писанное мной замечательно и пропадать не должно. Так он хитро и устроил полицию, чтобы мимо его не прошла какая-нибудь литературная моя цель! Как паук, мелко и тонко ткал он эту паутину!

Этим способом Тургенев и управлял всей этой ватагой не только для того, чтобы черпать себе материал, но еще более для того, чтобы быть постоянно au courant всего того, что я думаю, делаю, сочиняю! Страх его и трепет в том, чтобы я не сочинил нового романа! Налгавши под рукой, что не он у меня, а я у него заимствую, и что не он мне, а я ему завидую, он — как потом мне объяснилось — прикинулся жертвой этой зависти, и этим успел создать себе сообщничество целой какой-то группы лиц, которая, будучи хитро обманута им, и начала ему содействовать, заглядывая в мои тетради, передавая из них все ему, и даже Ауэрбаху, что и послужило содержанием к дальнейшим повестям Тургенева и роману “Дача на Рейне” Ауэрбаха. Эти лица, поверив наглой лжи, конечно, должны были питать негодование к завистнику и помочь “жертве”. Они сочли это долгом, забыв мудрое правило audiatur et altera pars. Тургеневу легко было уверить, что я у него заимствую, потому что весь роман a peu pres был ему прежде известен — и он, конечно, мог им сказать вперед, о чем я буду писать, и выдать это за свое. А если б ему не помогли, не было бы написано “Дыма”, “Дачи на Рейне” и др. В письмах я, пожалуй, проговорился бы — ну хоть о сюжете, — а уж он бы своим чутьем пронюхал, в чем дело, и сейчас написал бы о том же, чтобы я все оставался в роли его подражателя! Это не самое худшее из злоупотреблений с письмами: было еще хуже! Если случалось мне о ком или о чем-нибудь резко или небрежно, неуважительно отозваться, сейчас этому давался ход — и на меня обрушивались последствия, иногда очень грустные!

Я должен был бросить все: службу, тот небольшой кружок приятелей, в котором жил, и прятаться, так сказать, от света, надо еще к этому прибавить, что частью благодаря этим письмам, а частью моим сочинениям со мной и надо мной начали делать какие-то мистификации, шутки. Например, разные господа и госпожи играли со мной роли из моих романов, то Ольги, то Наденьки, то Веры, ставя меня в роль героев — Адуева, Обломова, Райского и прочих. Зачем? Спросите тех, кто это делал. Весело должно быть было: ты, дескать, даровит, наивен, ну оно и смешно. Сначала это делалось как-то секретно, между немногими и очень ловко: видно, что средства были широкие, времени много. То вдруг племянника моего подошлют из провинции (а у меня их четверо) непременно служить сюда, как в “Обыкновенной истории”, то подговорят женщину говорить, что говорит Ольга или Вера, и т.п. Вот, мол, ты играешь и путаешь нас в письмах, и мы с тобой будем шутить… Впрочем, эти комедии начались давно, до писем. Но и письма мои давно и прежде, даже к родным, бесцеремонно распечатывались. Следовательно, я был прав, сказавши выше, что все, что случилось со мной, могло случиться только в России. Если бы и Тургенев по этой же только причине, т.е., видя и зная, что делается или делают со мной, удалился за границу, то и он был бы прав, особенно если б не увез туда чужого добра.