«Еврейское слово»: колонки

Брод его не выполнил. Он сохранил весь архив и через некоторое время стал публиковать отдельные вещи. Франц Кафка получил мировое признание и как автор книг, и как уникальное порождение человеческого рода. С тех пор идет непрекращающийся спор о поступке Брода. Он дал миру небывалого прежде писателя. Но нарушил посмертную волю доверившегося ему человека. Моя позиция – он совершил преступление, прежде всего. Но я в этот спор не влезаю. Я допускаю, что ангел тьмы и ангел света по очереди вызывают его душу на свой страшный ковер и обойдутся без моего мнения.

Тем временем история продолжалась и докатилась до наших дней, не потеряв напряжения. Брод отписал все, чем владел, в том числе рукописи Кафки, своей секретарше, с которой многие годы был в близких отношениях. Секретарша умерла в 101 год, разделив свое наследство, в том числе рукописи Кафки, между двумя дочерьми. Которым, соответственно, было (и есть – все случилось два года назад) по 80, плюс-минус. Сестры, гражданки Израиля, объявили, что литературная сторона архива Кафки представляет для них интерес второстепенный по сравнению с материальной. Не удержусь перевести эти слова на обиходный язык: что он написал, нам до фени, нас интересует, сколько это стоит, если продать. Национальная библиотека Израиля предъявила свои права на архив. Она объявила написанное Кафкой «достоянием еврейства». И потребовала открыть архив, не отбирая при этом у сестер права материального владения. Суд согласился с их доводами. Архив открыли – в пяти банковских сейфах в Израиле и в двух в Швейцарии. К тому, что лежит в их квартирах, сестрицы не подпустили.

Преступление, совершенное над Кафкой, я вижу в том, что человек был поставлен в положение, когда он не может распоряжаться собой, своей волей и своей собственностью. И не потому, что такова воля Бога, а потому, что такова воля некоего Брода и прочих, тоже людей. Я не исключаю из этого списка и библиотеку, для которой Кафка, натурально, ее собственность. Это то же самое насилие, которое учиняется испокон веков над теми, кто не может ответить должным сопротивлением, над теми, кто заведомо слабее. Над детьми и женщинами. Над рабами, пленными, узниками концлагерей.

В 1968 году, в аккурат когда умер Брод, я выступал свидетелем в суде, разбиравшемся с архивом Ахматовой. С ней обращались, как с телом, которое при жизни произвело энное количество папок с текстами, имеющими денежную ценность.

Мы думаем: тот, кто умер, уходит от насилия. Умерший и сам так думал. Не тут-то было.

31 августа – 6 сентября

Не написать про минувшее лето, его беспощадную стихию, жестокость, к которой никак не применим эпитет «летняя», заведомо положительный, нельзя. Но и писать о том, что только что пережито и продолжает переживаться, а главное, о чем единственно шел разговор, в квартирах, на дачах, в метро, по телевидению и радио, сутками, неделями, месяцами, как-то неловко. Когда лето только начиналось, стали поступать известия о изобилии белых грибов. В предварительный, майский выезд на дачу я испытывал все большее возбуждение, проезжая мимо одиноких или группами стоявших вдоль трассы грибников с выставленными на продажу полными корзинами, ведрами, сумками. Приехав, сразу кинулся в лес и тоже вернулся с изрядной добычей, и раз, и другой, и третий. Будущее представлялось многообещающим – если прибавить к этому Оку с высокой водой и чемпионат мира по футболу, который должен был вот-вот начаться. В надвигающейся беззаботности едва слышно дребезжал единственный диссонанс: если действительно жизнь пойдет так вольготно, о чем будут мои колонки для «Еврейского слова»?

Тем более что я уловил указание и на грядущую политическую бессобытийность. Авантюра с морскими судами, назвавшими себя «флотилией свободы», укрепила меня в мнении, что лето этого года обойдется без военных операций в том районе, без «летних дождей» и «расплавленных свинцов». Антиизраильская провокация выглядела жалкой, запущенной за неимением ничего лучшего, не имела перспектив на сколько-нибудь серьезный не то что конфликт, а рядовой скандал. Собственно говоря, она уложилась в один день: пара последовавших недель не в счет – нормальный срок пошуметь-побазарить. День же был 31 мая, закрытие весеннего сезона, назавтра открывался новый, и, как в театре, к началу второго акта первый бледнел и отчасти забывался. Помню, я подумал: это будет «лето без евреев» – в том смысле, что как ньюсмейкеры они берут перерыв, субботний отдых. Своего рода шмита.