По мере того как возрастала власть парламента, также постепенно увеличивался вес и авторитет палаты общин. Этот процесс начался менее чем через век после «образцового парламента», фактически почти сразу после отделения нижней палаты как отдельного института, перед серединой XIV века, и явно стоял на пути к завершению до того, как события эпохи Тюдоров и Стюартов на какое-то время прервали его последовательное развитие.
Начиная с правления Эдуарда III палата общин рядом своих действий добилась признания принципа, по которому ее согласие требовалось для того, чтобы закон считался действительным, и после принятия закона парламентом в его формулировку не должно было вноситься никаких изменений. Начиная с того же времени она установила свое право расследовать злоупотребления в управлении общественными делами и привлекать министров короля к суду и наказанию за неправомерные действия в порядке объявляемого им импичмента. Великий неизбежно связанный с этим принцип, что, поскольку король не может ошибаться, во всех проступках администрации виновны его министры, которых можно привлечь к ответственности и наказать без гражданской войны и революции, не был изложен в явной форме как общепризнанная конституционная доктрина вплоть до поздних Стюартов; однако основа для него была заложена в правление Ричарда II. Наконец, парламент установил очень важный прецедент, хотя и не представляя себе его значения, низложив в 1327 году Эдуарда II. Фактом низложения Ричарда II в 1399 году этот прецедент был усилен, и основополагающий принцип, по которому может быть оправдана только такая революция, стал более очевидным. Ибо то, что заставило народ обратиться против Ричарда II, было не теми злоупотреблениями, которыми грешил Генрих Ланкастер, а жестким пренебрежением их конституционными свободами. Принцип, согласно которому король должен управлять по закону, как развитие фундаментальной идеи Великой хартии вольностей, уже укоренился в общественном сознании до начала Войны Алой и Белой розы.
Однако последовавшая затем эпоха Тюдоров таила большую опасность для народного правительства. Недавние воспоминания о долгой гражданской войне, ослабление старого дворянства, приход к власти блестящего короля, пользующегося симпатией народа и обладающего железной волей, революция в одной области общественной жизни — церкви, которая обычно усиливала королевскую власть, — все это вызывало серьезное опасение, что Англия пойдет по пути, по которому шли континентальные государства, и король станет абсолютным самодержцем. Если бы Генриха VIII действительно интересовал такой результат, трудно сказать, что из этого вышло бы. Но тот факт, что право их династии на престол утверждалось парламентом, а также многолетний опыт принуждения королей к соблюдению закона, пожалуй, сыграли более решительную роль, чем безразличие или занятость чем-то другим, в том, что в основном Тюдоры придерживались норм права, несмотря на свой практический деспотизм. Когда другая династия унаследовала престол при меньшей популярности в народе, в конституцию был введен дополнительный принцип, более четкий и осознанный, чем предыдущий, хотя и не без сильного сопротивления, а именно, что, если король не будет подчиняться закону, он лишится своего трона. Монархи с тех пор никогда не отрицали, что занимают свое место по воле народа. Революции XVII века мало к чему привели помимо того, что сделали невозможным дальнейшее оспаривание тех пунктов, которые существовали еще до прихода к власти Тюдоров. Развитие английской конституции с 1688 года в течение двухсот лет кажется быстрым и сильным по сравнению с четырьмя веками от Вильгельма I до Генриха VII; но на самом деле, за исключением одного момента — роста демократии, прогресс последних двух столетий заключался в развитии механизма применения принципов, достигнутых еще в 1485 году и окончательно зафиксированных неудачной попыткой Стюартов ликвидировать их, к возрастающим функциям правительства, например, формированию кабинета министров или контролю министерства над внешней политикой страны.