Европа в эпоху Средневековья. Десять столетий от падения Рима до религиозных войн. 500—1500 гг.

Для иллюстрации непрерывного конфликта между старым и новым, если бы мы могли вникнуть в его подробности, можно было бы привести борьбу новых методов исследования и их результатов за место в университетах и всеобщее признание. Университеты упорно закрывались от новых методов еще долго после того, как они достигли блестящих результатов за пределами университетских стен. Когда наконец они неохотно впустили немногих представителей новой науки, это сопровождалось множеством мелких унижений и оскорблений — перед произнесением инаугурационных речей их полагалось представлять на рассмотрение, запрещалось пользоваться библиотекой, отказывалось в праве участвовать в управлении университетом или в праве присутствовать на заседаниях факультета, в расписаниях лекций не отводилось места для новых исследований. На помощь университетам пришла церковь, так тесно связанная с схоластической системой. Греческий признали языком еретиков. Было объявлено, что никому не дозволено читать лекций о Новом Завете без предварительной теологической экспертизы. Считалось ересью говорить, что греческий или древнееврейский текст говорит то-то или то-то или что для правильного толкования Писаний требуется знать их исходные языки.

Однако все творящие силы истории были на стороне нового, и его невозможно было сдержать. Первые годы XVI века гремели его атакаи, теперь уже уверенные в победе и возглавленные Эразмом, Ульрихом фон Гуттеном[137] и другими, почти равными им. Но едва только новая наука овладела университетами, как снова выродилась в схоластику, почти столь же бесплодную, как и старая. Цицерон стал пользоваться таким же божественным авторитетом, как Аристотель, и буква возобладала над духом. Когда наступил новый век великого научного прогресса, XVII, новым идеям этого времени во главе с идеями Декарта и Лейбница, Локка и Ньютона пришлось снова вести те же битвы[138].

Такой же интерес представляет выраженная скептическая тенденция, которая сопровождала Возрождение, особенно в Италии, и которая казалась почти неизбежной для эпох интеллектуального прогресса. Опровержение множества старых убеждений, в том числе тесно связанных с христианским вероучением, как правило, расшатывало все остальное и порождало бесстрастный и интеллектуальный скептицизм, который в эпоху Возрождения следует отличать от эмоционального и эстетического отказа от христианской этики, тоже характерной для того времени. В середине XV века Гемист Плифон[139] заявил о своей убежденности в том, что люди вот-вот откажутся от христианства ради какого-нибудь язычества, а Помпонацци[140] около 1520 года сказал, что у религий неизбежно наступает день упадка, и христианство — не исключение из правила, и что можно распознать признаки приближающегося распада самой ткани нашего вероучения. С этим можно сравнить, пожалуй, замечание Вольтера о том, что христианство не переживет XIX века.

Один абзац — настолько недостаточное пространство, чтобы описать плоды эпохи Возрождения в изобразительном искусстве, что мы вообще не будем говорить о них, за исключением одного факта, особенно важного с нашей точки зрения — того тонкого выражения, которое оно дает главной идее Возрождения, часто называемой «открытием человека» — идее господства человека над природой — силы, изящества и красоты идеальной природы, превышающей простую физическую красоту. И ценность этого истинного выражения Ренессанса в большой степени заключается в том, что оно происходило неосознанно.

Особый интерес представляют и другие характерные плоды эпохи Возрождения; ее мораль или, скорее, недостаток морали, ее спокойная и бессознательная безнравственность, а зачастую и жестокость, соединенная с высокой эстетической культурой, замечательным портретом которых является автобиография Челлини [141], к которой кое-кто добавит и «Государя»[142] Макиавелли. Но Макиавелли — во многих отношениях один из типичных людей того времени. Он соединяет в себе по крайней мере две из его самых заметных тенденций — политическую и научную, замечательные и своим идеалом единой итальянской нации, который, по-видимому, является главной движущей силой его мысли, и примером спокойствия и полного отсутствия чувства или морального суждения, с которым чисто научный ум иссекает больной орган в живом организме.

Географические исследования в эту эпоху отчасти принадлежат к истории торговли и были рассмотрены там, но в некоторых аспектах, которые, пожалуй, лучше всего представляет Колумб, они относятся к действию сил Возрождения и заслуживают более подробного рассмотрения и как развитие эпохи, и как существенный фактор ее влияния на будущее.