Европейская мечта. Переизобретение нации

Нечто похожее происходит в Венгрии и России, где воинствующий патриотизм стал национальным долгом и религиозным кредо. Об этом свидетельствует фигура Сталина, расколовшая Россию. Его «политика страха», унесшая миллионы жизней вследствие политических чисток, депортаций и насильственных переселений, истолковывается в нынешнем историческом нарративе как неизбежное побочное действие грандиозной модернизации и обходится молчанием либо подвергается забвению. Остается сияющий образ Сталина, победителя Гитлера и нацистской Германии. В этих обстоятельствах вновь подтверждается диагноз Питера Новика: «Коллективная память упрощает; она рассматривает все с одной-единственной, предельно эмоциональной точки зрения. Она не терпит противоречивости и сводит события к архетипам». Мы могли бы также сказать: вновь правит тимос, а вместе с ним – гордость и честь, древние принципы военного ордена и национального государства. Но возвращение к старым образцам означает, что история ничему не учит. Нет ни движения к познанию, ни перемен идентичности. Самокритика, способная дать импульс к таким переменам, считается проявлением не силы, а слабости, которую нужно подавить любой ценой. Противоположное видение выразил польский философ Лешек Колаковский в емкой фразе: «Мы учимся у истории, чтобы узнавать среди нас тех, кто сильнее всех пострадал от нее»[401]. В третьем или четвертом поколении после Холокоста речь идет уже не о вине и позоре, а об ответственности и сочувствии к жертвам собственной истории. О вине и позоре говорит тот, кто вопреки разуму и совести верит, что должен спасать честь нации; о сочувствии говорит тот, кто верит в достоинство человека и этим укрепляет демократию.

Нация и священное

Александр Тиле рекомендует денационализировать государства в XXI веке с позиций государственного права. Он исходит из того, что как некогда Просвещение сделало приверженность религии частным делом граждан, так и теперь, на новом этапе модернизации, необходимо «приватизировать» приверженность нации. Так как, по словам Тиле, «национальной идее был изначально присущ сакральный характер», сегодня речь идет о том, чтобы «вместе с нацией и национализмом удалить из государственной сферы последние следы сакрального». Практическим решением этой проблемы Тиле считает демократическое правовое государство. Он сознает, что «конституционный патриотизм лишается пафоса (sic) национального». Но он с радостью это принимает. Эта концепция «возможно, не „полнокровна“, как национализм, но именно поэтому она и не „кровава“, как национальные нарративы, о чем свидетельствует история»[402]. Тиле мыслит в категориях западной теории модернизации, которая отождествляет исторический прогресс с секуляризацией, индивидуализацией и дифференциацией ценностных сфер. Движущая сила этого процесса – просвещение и культурная работа, которую Зигмунд Фрейд сравнил с известным образом: «Там, где было Оно, должно стать Я. Это такая же культурная работа, как осушение Зёйдерзе»[403]. Аналогичный процесс описал и Макс Вебер, но не как цивилизаторскую программу, а как диагноз необратимого движения: современность есть процесс секуляризации и расколдовывания мира. Где еще сохранилось что-то священное, там оно рано или поздно исчезнет.

Секуляризация и сакрализация: историография и национальные мифы

Разговор о сакральном требует компетентности не только юристов, психоаналитиков и теоретиков модернизации, но и культурологов. Взгляд на историю западной культуры подтверждает, что процесс секуляризации – не улица с односторонним движением, он представляет собой форму исторической диалектики. Например, в XIX веке появление новых университетов и становление исторической науки привело к радикальной секуляризации. Историзация означала, что время есть двигатель перемен и его следует воспринимать всерьез. Возникшее во времени может со временем вновь уйти. Вечные ценности перестали существовать; все внезапно оказалось неустойчивым, случайным следствием исторических обстоятельств. Нормативная категория «значимости» (Geltung) все больше представлялась несовместимой с исторической категорией «генезиса». Нагляднее всего это проявилось среди исследователей Библии, которые неожиданно подошли к вероучительным текстам с филологической точки зрения и включили их в широкий исторический контекст. Мы знаем, что священное после этого не исчезло и не иссякло, зато возникло религиоведение, которое сосуществует с религиозной практикой. Понижение общественной значимости христианской религии, обусловленное секуляризацией, обернулось перемещением сакрального в другие сферы. Для тех, кто не соотносил или перестал соотносить себя с христианством, открывались новые альтернативы: «вера» в просвещение, искусство или в нацию. Аура сакрального перешла на них. В одной из моих ранних книг я подробно рассматриваю этот сдвиг; приведу оттуда основной тезис: