Европейская мечта. Переизобретение нации

С тех пор, как я узнала, чем ты занимаешься, я замечаю национализм на каждом шагу. Даже наш прагматичный президент в своем последнем выступлении заговорил о патриотизме, правда (к счастью), о таком, который присущ только, по его словам, разбитому сердцу. Я еще смутно представляю себе собственное отношение к Германии, единому отечеству, но отчетливее всего ощущаю свою тревогу и долю ответственности (обычно внешне ничем не подкрепляемой) за то, что принадлежу ей. Недавно я перечитала написанное Грильпарцером в 1849 году: «Сначала гуманность, затем национальность, в итоге – бестиальность»[247]. Мудрые, прозорливые слова, или это диагноз эпохи? Наполеон был для него уже далеким прошлым. В горсовете Лейпцига «зеленые» добились переименования улицы Эрнста Морица Арндта из ансамбля улиц, названных в честь его современников – литераторов и политиков; причина – его национализм и антисемитизм. Теперь она будет называться улицей Ханны Арендт.

Это пример того, как чутко умные люди с историческим опытом жизни в ГДР воспринимают слово «нация», автоматически опасаясь сползания к национализму и нацизму. Их спонтанная реакция следует такой логике: если кто-то сказал А (нация), то обязательно скажет В (национализм), а в итоге, возможно, последует и С (нацизм). Мне импонирует эта чувствительность; она обнаруживает что-то вроде прививки от национализма. Но если сверхчувствительность одних запрещает им даже мыслить о нации, то находится, к сожалению, немало тех, кого заносит в другую крайность: они истолковывают нацию исключительно в националистическом духе, преследуя при этом свои цели. На этом фоне прохладное отношение к нации, на мой взгляд, скорее усугубляет проблему, чем решает ее. Данная книга не вписывается ни в один из устоявшихся дискурсов; мне хотелось бы вернуть брошенные позиции и побудить читателей к размышлению. Главы книги могут читаться как отдельные эссе. Они представляют аргументы и анализ разных научных дисциплин, по-новому размечающих трудно обозримое поле и помогающих лучше уяснить проблему.

Однако через многообразие тем последующих глав все же проходит отчетливая красная нить. Это мысль о существовании тесной взаимосвязи между формой государственного управления, нацией и нарративом. Состояние и эволюцию нации и формы ее государственности можно особенно четко проследить по изменениям ее нарративов и дискуссиям вокруг них. Вместе с тем встает вопрос о выборе и интерпретации исторических событий, формирующих идентичность, а также о динамике памятования и забвения в ходе истории.

Германия переживает сейчас исторический поворотный момент, когда из-за притока мигрантов происходят ощутимые сдвиги в национальной памяти. Спустя 75 лет после окончания Второй мировой войны мы готовимся к тому, что очевидцы Холокоста уже не будут выступать в школах, в мемориалах и на памятных годовщинах. В то же время подрастающее поколение имеет весьма расплывчатые представления о немецкой истории. В этом отношении новые мигранты мало чем отличаются от молодых людей, которые выросли в семьях коренных жителей или бывших мигрантов. Монолит национальной памяти не просто распадается; он, с одной стороны, реконструирует национальные праздники и памятные годовщины для демонстрации национального единства и демократии, а с другой стороны, становится трофеем тех, кто спешит использовать исторические мифы для своих националистических целей. То, что одна сторона чтит и реактивирует, другой стороной обесценивается или предается забвению. И наоборот. Таким образом, общество в настоящее время сбито с толку и дезориентировано.