Европейская мечта. Переизобретение нации

Однако я расхожусь с Менассе во взглядах на будущее европейского проекта. Да, после двух мировых войн мудрые люди из Брюсселя хотели переосмыслить концепт нации, но они вовсе не собирались упразднять национальное государство. Они не были сторонниками коммунизма – его версию им наглядно продемонстрировала холодная война; они выступали за модернизацию общества, видя ключ к ней не в политической идеологии, а в единой экономике. В отличие от нынешних интеллектуалов, они понимали различие между нацией и национализмом. К своей отчизне они не применяли тезис о том, что национальная идентичность – «ущербная идеология, которая регулярно приводила к войне и преступлениям против человечности» и будет приводить впредь[263]. Меня не убеждают аргументы, игнорирующие различия и навязывающие ложные полемические альтернативы вроде «агрессивный национализм versus единое транснациональное государство». Отцы-основатели Европейского союза ни в коем случае не хотели ликвидировать национальное государство и не считали, что оно «просто отомрет». Их цель была иной, а именно – перестройка национального государства. Лишь тому, кто отождествляет нацию с национализмом, она кажется настолько плохой, что ее непременно следует уничтожить. Однако существуют разные варианты национальных государств. С одной стороны, есть этнически однородные нации, которые подавляют духовное, культурное разнообразие, преследуют национальные меньшинства и уничтожают целые этнические группы. С другой стороны, есть национальные конституционные государства, гарантирующие свободу слова, защищающие многообразие и права человека. Первые называются диктатурами, вторые – либеральными демократиями. Те и другие суть нации, но их нельзя стричь под одну гребенку.

Отождествление нации и национализма опасно еще по одной причине: мы видим сегодня, как авторитарные тенденции, возобладавшие в нации, взрывают ЕС изнутри. Все больше стран, в которых героический образ нации декретируется политическими и педагогическими средствами сверху и все меньше определяется свободными гражданами. Государство монополизирует медийное публичное пространство; любой, кто нарушает предписываемую коллективную идентичность, дискредитируется, подвергается цензуре и преследованию за непатриотизм. Поэтому важно не осуждать огульно нацию и уж тем более не упразднять ее, а воздавать должное уникальному историческому проекту ЕС, который обуздал нации, объединив их в демократическую коалицию государств. Но демократии – это не неприступный бастион против авторитарных движений. Для укрепления демократических наций необходимы особые рамочные условия и защитные механизмы. Именно в этом состоит замысел и насущная задача Евросоюза. Вот почему Европу нужно и должно защищать во время кризиса – защищать как от противников демократии, так и от противников нации[264].

«Методологический национализм» и слепое пятно теории модернизации

Теория модернизации долгое время исходила из того, что на пути к космополитическому «мировому сообществу» нации рано или поздно сами упразднятся, то есть растворятся. Считалось, что этот исход предопределен самим ходом глобализации, которая автоматически ликвидирует национальные границы с помощью новых каналов коммуникации и безграничного рынка. Теоретиков модернизации, технократов, управленцев, а также левых интеллектуалов объединяло представление о том, что нация сама сойдет с исторической сцены. «Взять Парсонса и Мертона или Бурдьё, Хабермаса и Лумана: ни один из этих авторов не рассматривает сколько-нибудь систематическим образом национальное устройство государств и обществ в эпоху модерна. Интересно, что нечувствительные к нации теории модерна были сформулированы в ситуации быстро национализировавшихся обществ и государств, а иногда накануне или после националистических войн, как в случае с концепциями Макса Вебера и Эмиля Дюркгейма»[265]. Здесь можно упомянуть и социолога Ульриха Бека, одного из теоретиков модернизации, также проследившего трансформацию национальных государств на их пути к «мировому сообществу», в котором они уступают свой суверенитет транснациональным концернам и порождают новый тип космополитического гражданина мира[266]. Для обозначения этой новой фазы он ввел понятие «второй модерн».