Европейские мины и контрмины

— Когда сделаешь ошибку, — сказал он, опуская голову с полузакрытыми глазами на спинку кресла и медленно выпуская мелкие синие кольца ароматного дыма, то задача состоит преимущественно в том, чтобы её обратить в свою пользу. Я, кажется, решил некоторым образом эту задачу. Люксембургский вопрос был ошибкой, ошибкой было желание захватить врасплох прусского министра. Теперь она исправлена таким образом, что её можно представить в виде победы, а это главное дело, потому что, в сущности, уничтожение крепости ничего не значит, в этом нельзя обманывать себя. Пылкая воинственная партия, необходимая мне для опоры внутри, причислит меня к своим сторонникам, предположив, что я уступаю против воли, и её гнев и злоба станут возрастать в восходящей прогрессии до той самой минуты, когда партия будет мне нужна. Кабинеты же поблагодарят за умеренность, которая сохраняет мир. Россия мне больше не интересна, — продолжал он после краткого размышления, вставши и начав прохаживаться по комнате, — однако полезно, чтобы там верили в мою добрую волю и обвиняли Австрию, не дающую русским сделать ни одного шага на Востоке. Теперь, — сказал он с усмешкой, — пусть фон Бейст строит какие угодно планы — двери для него закрыты в Петербурге, и Австрия принуждена идти по указанному мной пути. Но главное, я сохраню мир, избавлюсь от крайнего решения и неверной игры и доставлю Франции дивное зрелище государей и наций, которые соберутся вокруг моего трона, чтобы удивляться блеску Парижа, этой отливающей радужными цветами призмы всего света.

Он гордо встал, в его глазах сверкнул луч юношеского огня.

Но потом со вздохом опустил голову и прошептал:

— Злейший мой враг — я сам, моя старость, надламывающая силы, боли, отнимающие у нервов упругость. Я не смею больше предаваться наслаждению блестящего мгновения. Я должен работать, работать, чтобы мой труд не рухнул вместе со мной. О! — вскричал он с глубоким горем, поднимая глаза к небу. — Стареют ли звёзды, как люди, или, может быть, омрачённый взгляд моих старческих глаз не видит моей звезды в её прежнем блеске?

Он остановился, погрузившись в размышленье.

— Старость приносит другим спокойствие, — сказал государь со вздохом, — наслаждение плодами юношеских трудов. Мне же каждый день приносит новую борьбу, отнимая в то же время необходимые для неё силы. А я так жажду покоя!

— Господин Конти, — доложил вошедший камердинер.

Император кивнул головой, и в кабинет вошёл Конти, шеф императорского кабинета, преемник доверенного секретаря Наполеона, Мокара.

Личность этого человека носила отпечаток южного происхождения. При всём остроумии, выражавшемся в его чертах, холодной наблюдательности во взоре, лукавстве, лицо его, умное, красивое, было не лишено некоторой мечтательности, фатализма. Конти обладал почти таким же умом, как его предшественник, почти такою же прозорливостью в разгадывании истинных побудительных причин человеческих действий, почти такою же неистощимой способностью находить выход в самых затруднительных обстоятельствах. Только в одном он существенно отличался от старинного друга Наполеона III: он верил в империю и её будущее, чего никогда не допускал Мокар, до самой смерти выражавший близким людям своё удивление тем, что империя так долго существует. И, быть может, этот самый недостаток веры давал ему способность содействовать своею осторожностью, неутомимостью и добрыми советами, упрочению и долгому существованию императорской власти.

— Государь, — сказал он, приветствуя императора глубоким поклоном. — По приказанию вашего величества я привёл мистера Дугласа, о котором говорил вам князь Меттерних и которого фон Бейст предполагает сделать орудием для того, чтобы разведать настроение умов и распространить некоторые мысли, не компрометируя и не обязывая себя ничем.

— А, — произнёс император, — тот самый одержимый идеей англичанин. Что это за человек?

— Я мало говорил с ним, — отвечал Конти с улыбкой, — и могу судить только по внешности, которая, — прибавил он, пожимая плечами, — невыразимо отвратительна.

— Тем лучше, — сказал император, — безобразные люди упорно преследуют свои мысли, потому что глубже уходят внутрь себя и отталкиваются внешним миром. Я тотчас повидаюсь с ним. Кстати, — продолжал он, подходя ближе к Конти, — как идёт рабочее движение, этот Интернационал — с некоторого времени я ничего не слышал о нём?