Европейские мины и контрмины

Государственный советник быстро забарабанил пальцами правой руки по тыльной стороне левой ладони.

— Что же делать, — сказал он, бросая искоса взгляд на графа, — ум и логика теперь не управляют светом, неразумная масса стала совершеннолетней, то есть сбросила поводья и удила: чтобы управлять ею, чтобы заставить работать это неразумное исполинское чудовище, называемое зрелостью и общественным мнением, надо давать тот корм, который ему по вкусу.

Граф молча покачал головой, с почти печальной улыбкой.

— Этого воззрения я не могу разделять, — сказал он. — Свободные народы нельзя кормить иначе как здоровой и питательной пищей. — Впрочем, — продолжал он с лёгким вздохом, — я слышал, что есть предположение об изменении отношений Австрии к церкви — конкордат[49]…

— Конкордат, — возразил Клиндворт с живостью, — не что иное, как пугало, на которое натравливают так называемое общественное мнение — вся Германия с сожалением смотрит на связанную конкордатом Австрию, и добрые австрийцы кричат и восстают против конкордата, которого никто из них не понимает. Надо принести жертву этому направлению, о котором я сожалею, но которого нельзя изменить, введение гражданского брака…

Граф опять покачал головой.

— И вы думаете, — прервал он государственного советника, — оживить этим путём Австрию и придать ей новые силы?

— Народ станет ликовать, — отозвался Клиндворт, — и пожертвует всем для любого крупного политического действия правительства.

— Давайте допустим это, — сказал граф, — скажите, какие будут последствия? Есть ли в Австрии железная рука, которая могла бы остановить это движение по наклонной плоскости?

— Может быть, такая рука и отыщется впоследствии, — отвечал государственный советник.

Граф с изумлением взглянул на него.

— Может быть? — спросил он. — И вы на этом основываете свою будущность? Однако и фон Бейст согласился с церковью, с римскою курией, о прекращении конкордата?

— Согласился? — вскричал Клиндворт. — Можно ли согласиться об этом, может ли фон Бейст согласиться когда-нибудь с церковью? Нет, — продолжал он с большим оживлением, — здесь не может быть и речи о соглашении; правда, станут вести переговоры, как и следует ожидать, но в заключение станут действовать односторонне, совершать переворот посредством рейхстага, и если потом, при помощи народа, Австрия опять займёт с блеском своё место в Европе, а тогда…

— Что тогда? — спросил граф Риверо.

— Тогда найдутся люди, — ответил Клиндворт с многозначительной улыбкой, которые примирят Австрию с Римом и возвратят церкви её права.

Граф проницательно посмотрел на лукавое лицо собеседника.

— Станем называть вещи их собственными именами, — сказал он. — Это ложная игра во всех отношениях: в отношении народа, церкви и фон Бейста.

— Вам разве случалось видеть, чтобы политическая партия была выиграна честно? — спросил Клиндворт.

Граф промолчал.

— Граф Бисмарк, кажется, доказывает обратное, — сказал он задумчиво. — Мы живём в странное время: рядом со старым государственным искусством, с той кабинетной политикой, которая вела свою игру тайными, глубоко скрытыми факторами, возникает ныне новая политика, при которой начинает действовать сам народ, как живой, одушевлённый элемент. И я думаю, что в настоящее время надобно прибегать к сильным, решительным мерам.

Государственный советник склонил несколько голову и взглянул снизу на озарённое умом лицо графа.

— Я полагаю, — сказал Риверо спокойно, — что следует иначе относиться и обращаться с тем вопросом, которого вы коснулись и который, во всяком случае, крайне важен для внутренней жизни Австрии. Я также полагаю, — продолжал он, встав и опершись одной рукой на спинку кресла, — что надобно удовлетворить и тот дух свободы, который веет теперь в мире, но не фальшивыми, частичными уступками, а тем, чтобы самому проникнуться этим духом, чтобы правительство и церковь укрепили своё владычество в духе свободы.

— Свобода — и владычество? Как соедините вы их? — спросил Клиндворт, который поражённо внимал словам графа.