Европейские мины и контрмины

— Как идут дела в Париже? — осведомился государственный советник, бросив быстрый взгляд на аббата и барабаня пальцами по подлокотникам кресла. — Пришлось самому приехать и разузнавать. Граф, конечно, не бездействовал, и я уверен, что вы охвачены движеньем, или, правильнее сказать, застоем, потому что, — продолжал он, пожимая плечами, — нынешний свет, кажется, разучился действовать — все сидят и мечтают, между тем как противник неустанно работает. Так теряется одна позиция за другой!

— Мне кажется, здесь царствует полнейшее спокойствие, — сказал аббат. — Люксембургский вопрос, на минуту возбудивший общее волнение, вошёл в тихую гавань конференции и, конечно, не станет больше нарушать европейского спокойствия и всемирной выставки, этого места свидания всех наций. Однако вы ревностно трудились в Вене для успокоения этого интермеццо.

— Естественно, — сказал государственный советник, — вполне естественно, неужели нам следовало спокойно смотреть на дальнейшее развитие этой неблагоразумной игры, которая могла привести к соглашению с Пруссией и разрушить все планы будущего, или повергнуть весь мир в жестокую войну, из которой, при настоящей неготовности, не могло выйти ничего хорошего? Вы полагаете, — продолжал Клиндворт после краткого молчания, бросив на аббата быстрый взгляд, — вы полагаете, что император Наполеон решился восстановить серьёзным, обдуманным действием влияние Франции, то есть основание, на котором зиждутся надежды его династии, или он колеблется, по своему обыкновению, между двумя противоположными решениями? Иногда мне кажется, что он питает особенное желание вступить в союз с Пруссией. Да только ошибается: там не придают никакой важности его союзу!

На спокойном и приветливом лице аббата не дрогнула ни одна жилка от слов государственного советника; простым, вежливым тоном он отвечал:

— Судя по языку газет, близких к правительству, я едва могу допустить, чтобы император не был дружески расположен к Пруссии — официальное обращение правительства с прусским посланником вообще учтиво и приветливо. Здесь придают особенную важность приезду короля Вильгельма и, я убеждён, что устранят всё, что может препятствовать добрым отношениям.

— Всё это только внешность, необходимость в данный момент. Но какова внутренняя мысль? Вот это следовало бы знать для того, чтобы действовать сообразно с нею, — сказал австриец, произнеся последние слова, словно в разговоре сам с собой. Или, — продолжал он, — может быть, за всем этим не скрывается никакой мысли? Странные выдумки этого ума насмехаются над всеми расчётами — ясный рассудок и последовательность можно найти только в Берлине, — прошептал он едва слышно, с выражением глубокого неудовольствия на лице.

В передней послышался шум.

Граф Риверо быстро вошёл и протянул руку медленно вставшему государственному советнику.

— Разве есть какой-либо беспорядок в политической машине Европы, что вы считаете необходимым инспекторский объезд? — спросил он со смехом.

Клиндворт быстро возвёл к небу серые быстрые глаза и, опустив их потом вниз и сложив руки на груди, отвечал тоном, в котором странно соединялось умиление с иронией:

— Машина в таких хороших руках и управляется так умно, что работает с удивительной правильностью и точностью. Я приехал сюда за тем, чтобы отдохнуть у дочери — я отец, граф, и по временам жажду мирного семейного спокойствия.

— Как здоровье мадам Стрит? — спросил граф вежливым тоном и с почти незаметной улыбкой.

— Превосходно, граф, — отвечал государственный советник, — она удалилась от светской жизни с её беспокойствами и треволненьями, я отдыхаю у неё.

— Надеюсь, — сказал граф, предлагая государственному советнику кресло и садясь в другое, — надеюсь, вы не настолько сделались чужды всем мирским делам, чтобы не могли рассказать о происходящем в Вене и о том, как метёт новая метла — прошу извинить за это тривиальное сравнение, — которая должна устранить все прежние препятствия к развитию австрийской силы?

— Всё идёт хорошо, — отвечал Клиндворт, тон которого потерял своё равнодушие. — С Венгрией улажено, вскоре император возложит на себя в Пеште корону Стефана, и таким образом та самая Венгрия, которая, подобно свинцовой тяжести, парализовала движения австрийской империи, станет новым фактором в могучем развитии её сил. Во внутренней жизни, — продолжал он, пожимая плечами, — веет сильный либеральный дух, который уже принёс нам симпатии в Германии; мы с успехом ведём игру, которую вела в течение многих лет Пруссия против нас. Теперь обстоятельства принудили берлинское правительство принять на себя роль одеревенелого, беспощадного абсолютизма, за который так долго порицали венский кабинет.

Граф с глубоким удивлением взглянул на Клиндворта.

— Вы серьёзно говорите? — спросил он спокойным голосом.

— Конечно, — отвечал Клиндворт чуть растерявшись, — почему вы сомневаетесь в этом?

— Потому что, — ответил граф медленно после минутного молчания, — я не нахожу в ваших словах того острого, проницательного ума, той неумолимой логики, которым я всегда поражался.