Европейские мины и контрмины

Грезила она о том блаженном времени, которое оставалось ей прожить, не зная горечи и тоски своего прежнего существования, ведая одни только чистые и ничем не запятнанные наслаждения, грезила она о том, что за быстро минующим мгновением счастья наступит долгая, мрачная ночь её грядущей жизни, та ночь, в которую она хотела погрузиться, чтобы избавиться от предстоящих опасностей жизни, та ночь, которая представлялась ей озарённой кротким светом воспоминания и благодатным лучом веры, но пред которой, однако ж, содрогалась от страха её молодая душа, алчущая жизни и любви.

И во всех этих картинах, во всех этих противоречащих чувствах являлся в её душе образ того человека, которого она видела сперва мельком и который вчера вечером, в тягостную минуту встречи с весёлым обществом в китайском театре, смотрел на неё так проницательно своим глубоким и красноречивым взором.

Она была не в силах забыть ни этого взора, ни этого голоса, ей казалось, что она когда-то видела этот взор, слышала этот голос.

— Граф Риверо, — проговорила она тихо, — граф Риверо — так зовут этого человека, который производит на меня такое же действие, как звуки давно известной, волшебной, сказочной мелодии, взгляд которого проливает в глубину моей души чудную теплоту, столь чистую, небесно-чистую! Граф Риверо, — проговорила она, — как ни перебираю свои воспоминания, столь простые и незначительные, никак не могу найти это имя — я никогда не встречала этого человека.

Она вновь погрузилась в продолжительную задумчивость. Глубокая печаль выражалась в её чертах.

— Отец, — прошептала она со вздохом, — бедный отец, единственный человек, радостно освещавший мою одинокую жизнь, ты будешь грустить, будешь жестоко сетовать на меня. Должна ли я оставить тебя?

Она сложила руки и вперила немой взгляд в пространство, на глазах её навернулись слёзы.

— Я должна так поступить, — сказала она потом, решительно, у меня не достаёт сил вести борьбу с окружающей меня жизнью, для меня спокойствие существует только в святом уединении, и невеста Христа принесёт своему отцу утешение и посвятит ему свою христианскую любовь, и отец будет счастлив, особенно когда узнает, что я нашла единственное счастье, единственный мир, какой существовал для меня на земле.

Она встала и прошла через пустой салон матери, обыкновенно выходившей поздно из своей спальни, в простую убогую комнату художника Романо.

Последний сидел пред мольбертом с неоконченной картиной Христа. Болезненно светящиеся глаза на бледном лице так горько и в то же время так тоскливо посматривали на полотно, что сердце Джулии затрепетало от искреннего, глубокого сострадания.

Она бросилась к этому надломленному, хилому человеку и, прижавшись с детской преданностью к его ногам, прижала свои горячие свежие уста к его холодной, влажной руке.

Он очнулся, как будто от тяжёлого сна; его взгляд сделался ласковее и нежнее при виде молодой девушки у его ног.

— Как здоровье моего отца? — спросила она нежным голосом, которому старалась придать весёлый тон, но в котором слышалось её внутреннее волнение.

— Когда со мной моя милая Джулия, моё дорогое дитя, — сказал он, нежно проводя рукой по её блестящим волосам, — тогда мне хорошо. Но встань, — продолжал он, с торопливым движением, как будто ему было неприятно видеть у своих ног молодую девушку. — Встань и сядь около меня, мы поболтаем.

Он нежно толкнул её на низенький стул около мольберта и долго всматривался в её прекрасное молодое лицо.

— Когда я смотрю на тебя, — сказал он, скорее обращаясь к себе, нежели к молодой девушке, — мне кажется, что гармония снова возвращается в мою душу, та гармония, которая в дни юности, давно, очень давно, наполняла меня, когда линии и краски сливались в одну стройную, дивную картину, картину, которую я ищу, вечно ищу и не могу найти…

И с глубокой скорбью, с немым отчаяньем, он снова обратил взоры на неоконченную картину.

В прилегающем салоне послышался шум шагов, которые направлялись к комнате художника.

Последний повернул голову к двери — смущение и покорность судьбе выражались в его чертах, он ожидал увидеть Лукрецию, готовую устроить ему одну из тех сцен, которые, непрерывно повторяясь, были острым ножом для его страждущего сердца.

Но глаза его вдруг раскрылись, зрачок становился всё шире и шире, выражение страха и ужаса явилось на его бледном, как полотно, лице; отступая дальше и дальше, он поднял руку, точно желая защититься.

Испуганная Джулия следила за изменением лица художника; она быстро обернулась к двери и слегка вскрикнула, остановившись около своего стула.

В открытой двери, затемнённой с другой стороны опущенной портьерой, стоял граф Риверо, спокойный и неподвижный.