Европейские мины и контрмины

Он произнёс последние слова прискорбным тоном. Джулия быстро надела шляпку и верхнее платье и, волнуемая тысячью противоположных чувств, уехала с отцом и, грустя о милом, но радуясь тому, что жизнь её будет светла и спокойна.

* * *

Граф устроил всё в монастыре Сакр-Кер для временного пребывания дочери и через два часа возвратился на улицу Лореттской Богоматери, чтобы условиться с братом об остальном.

Бесконечное счастье, чистая радость наполняли его сердце.

Как ни была прискорбна и печальна эта встреча, как ни страдала гордость графа при мысли о том состоянии, в каком он нашёл дочь, своё единственное дитя, он нашёл, однако, её на краю пропасти, мог доставить ей светлую судьбу — его жизнь обрела теперь цель, сердце нашло привязанность, душа — гармонию.

Он быстро прошёл через пустой салон — Лукреция ещё не выходила из внутренних комнат — отворил дверь и вошёл в комнату художника.

Он остановился, поражённый, и пристально всматривался в открывшуюся перед ним картину.

Откинувшись к спинке кресла, художник сидел перед мольбертом с кистью и палитрой в опущенных на колени руках. Лицо его дышало счастливым спокойствием и безмятежностью, можно было подумать, что он заснул за работой, но по особенной воскообразной бледности лица и оцепенелому взгляду, опытный глаз графа увидел, что здесь сон уступил место своему брату-близнецу.

После минутной нерешительности граф бросился к художнику и приложил руку к его лбу. С глубоким, скорбным вздохом он отнял руку — лоб был мертвенно холоден.

— Мой брат, мой бедный Гаэтано, — сказал граф, — для того ли я нашёл тебя, чтобы вновь лишиться? Неужели твои долгие страдания не нашли внутреннего примирения?

Он раскрыл сорочку на груди художника и приложил руку к его сердцу. Потом приподнял веко и тщательно исследовал зрачок.

— Умер, ничем нельзя оживить, — прошептал граф. Потом нежно положил руки на оцепеневшие глаза: тёплые руки брата согрели окоченелые веки и последние смежились над утомлёнными глазами.

С глубокой печалью смотрел граф на безмятежное, ясное лицо.

— Улетая из мира, душа его согрелась последним лучом счастья, — прошептал граф, сложил руки и прочитал молитву над трупом.

Потом взгляд его упал на мольберт, и граф вскрикнул от удивления. Картина была окончена, исчезло серое облако, закрывавшее прежде место головы, не подробно исполненный, но уже видимый в контурах, смотрел лик Спасителя с холста, и в его глазах светились бесконечная любовь и милосердие, пролившие божественную кровь на кресте за грехи мира.

Граф долго и в сильном волнении смотрел на эту картину — простой холст заключал историю человеческой души, её падения и раскаяния и в то же время представлял одно из тех откровений, которые возвещают отдельным лицам вечное евангелие любви и милосердия.

— Благо ему, — сказал граф, касаясь губами волос умершего, — расставаясь с жизнью, он видел лицо Бога, грешное тело осталось здесь, на земле, душа вознеслась к Предвечному…

Послышались шаги в салоне, граф с ожиданьем обратил глаза на дверь, руки его слегка дрожали.

Дверь отворилась, вошла Лукреция в изящном, но измятом неглиже. При дневном свете ясно можно было заметить разрушение, произведённое временем в её когда-то прекрасных чертах.

Она окаменела от ужаса, увидев мёртвого художника в кресле и стоявшего за ним, с гневным, скорбным и сострадательным взглядом, того человека, против которого она была так преступна и образ которого грозно поднимался со дна её души, среди суетной жизни, полной упоенья, страстей, волнения и унижения.

Как бы ища опоры, она схватилась за ручку двери; лицо её побледнело; она потупила глаза и сжала губы с выражением упрямого сопротивления.

Так простояли они молча несколько секунд друг против друга.

Граф первый заговорил без всякого волнения.

— Вот труп твоей жертвы — ты разбила его жизнь, отняла божественный гений искусства, но Бог простил его, и душа его пойдёт за гробом то, чего ты лишила её здесь.

Она продолжала молчать и не поднимала глаз.

— Я нашёл свою дочь, к счастью, прежде, чем была отравлена её душа, я возьму её с собой, ты никогда больше не увидишь её в этом мире, она должна разучиться краснеть за свою мать!

Судорожная дрожь пробежала по Лукреции, она стояла молча и неподвижно.

— Ты распорядишься, — продолжал граф тем же тоном, — констатировать по закону смерть этого несчастного — его тело набальзамируют и временно погребут, потом я увезу его в Италию, он должен почивать в родной земле.

Лукреция продолжала молчать.

— Я озабочусь о твоём материальном существовании, ты будешь получать всё необходимое, я не хочу, чтобы женщина, когда-то покоившаяся у моего сердца, впала в бедность. Вот всё, что я имею сказать тебе, иди и постарайся найти путь к спасению.

Он повелительно протянул к ней руку, силы, казалось, оставили Лукрецию, она упала на колени, обратив на графа полудикий-полумолящий взгляд. Граф не тронулся с места, на лице его изображалась сильная внутренняя борьба, но вскоре кроткий луч осветил его черты; он перекрестил издали Лукрецию и произнёс:

— Иди с миром своей дорогой, да простит тебя Бог, как я прощаю!