Европейские мины и контрмины

Преодолев первое оцепенение, толпа пробудилась к жизни. Стоящие вблизи кинулись на неизвестного и вырвали у него пистолет; слышались крики ярости. Юноша с холодной улыбкой взирал на размахивающих руками и потрясающих кулаками парижан, не делая попыток защищаться или бежать, и воплощал собой картину спокойной покорности судьбе.

Подскочила охрана и быстро организовала вокруг покушавшегося кольцо.

Царь Александр с глубочайшей серьёзностью наблюдал за происходящим взглядом своих больших, умных глаз.

— Завидую везению вашего величества, — произнёс он с тихим, печальным смешком. — Только по счастью всё обошлось благополучно!

— Боже мой! — воскликнул Наполеон. — Какой прискорбный инцидент!

Он сделал знак шталмейстеру Рембо, который уже передал свою раненую лошадь одному из конных гвардейцев, и стоял в кольце, окружавшем покушавшегося. Шталмейстер подошёл к экипажу.

— Этот человек, кто он? — спросил император Франции.

— Его фамилия Березовский, сир, — последовал ответ. — Он поляк!

Красивое лицо царя посерьёзнело, губы его дрогнули, как от боли, а невыразимо печальный взгляд на краткий миг устремился к небесной обители.

— Значит, он целился в меня, — тихо промолвил Александр. — Очень жаль, что я невольно подверг опасности жизнь вашего величества.

Наполеон снова занял своё место.

— Мы вместе были под огнём, сир, ведь мы же союзники, — сказал он с радушной улыбкой.

Царь Александр молча кивнул.

— Вы не ранены, сударь? — осведомился он, обращаясь к шталмейстеру Рембо. — Вы отважно преградили путь пулям, и я от всей души благодарю за спасение моей жизни. Никогда я не забуду проявленных вами мужества и отваги!

Наполеон обернулся и увидел на дороге от павильона приближающиеся значки на пиках улан из конвоя императрицы.

— Вперёд! Вперёд! — крикнул французский император. — Пока императрица и король не приехали сюда.

Покушавшегося запихнули в один из находившихся поблизости фиакров, и под охраной гвардейцев повезли по боковой аллее, проходящей через рощу. По приказу императоров эскорт, возглавляемый егерями, двинулся вперёд.

— Vive l'Empereur! Vive l'Empereur Alexandre! — кричала толпа.

Царь кланялся направо и налево. Вскоре кортеж скрылся за зелёными кронами деревьев.

Толпа потекла к Парижу и несколько минут спустя занятые беседой императрица и прусский король обнаружили совершенно пустынным то место, где совсем незадолго перед тем произошло событие, которое при ином исходе могло серьёзно изменить ход европейской истории.

Жорж Лефранк спокойно стоял у своего дерева, почти около самой императорской коляски.

Он смотрел на всех этих людей, на весь блеск экипажей и мундиров, но всё это не касалось его души; его внутреннее зрение видело постоянно одну картину, полную света, теплоты и надежды, картину, которая непрерывно рисовалась ему в зелени деревьев, на голубом небе, которую он старался обрести среди движущейся и волнующейся толпы, хотя был твёрдо убеждён, что не найдёт её здесь.

Жорж не трогался с места, подобно остальным, а спокойно стоял у дерева, смотря почти без всякого волнения на необыкновенную сцену, происходившую пред его глазами.

— Во всей этой тревоге, — проговорил он тихо, — во всём волнении ни одно человеческое сердце не испытывает такого глубокого потрясения в своей внутренней жизни, не ведает такого горя, какое испытываю я при мысли о погибшем счастье. Погибшем? — прервал он себя, повинуясь силе воли. — Почему же «погибшем»? Она сказала, что возвратится, и сказанное должно быть свято, потому что я верю ей — она так невинна и чиста, как ни одно сердце в мире, она говорила мне о милосердном Боге таким языком, какого я ещё не слыхал, и слова её запали мне глубоко, глубоко в душу — неужели всё это было ложью? Она возбудила во мне все лучшие чувства. Я был грубым, высокомерным, теперь я стал совсем иным человеком. Теперь всё моё существо поглотилось этой любовью, теперь, когда я сделался достойным её, она потеряна для меня на веки! У меня остаётся одна отрада — питать свои воспоминания. Я физически и нравственно уничтожен, одного я желаю — умереть, но у меня нет сил сделаться самоубийцей. Притом воспоминание о ней, её образ удерживает меня; неотступно, день и ночь стоит она предо мной, тысячу раз я зову, не могу забыть её, хочу слышать её. Вот уже много времени я веду жизнь в этих мучениях, и чувство любви охватывает меня всё сильнее, я жажду жизни, но не одинокой, грустной и печальной, какую я вёл до знакомства с нею, а жизни вдвоём. Она оставила меня, заронив мне в сердце жгучее пламенное чувство и не дав надежды на осуществление мечты моей. Теперь дни мои сочтены…

Он был взволнован, сильно взволнован. Столько мольбы, столько страданий и любви выражалось в его лице! Он любил её: взор, мысли, голос, всё его существо доказывали это.

— Она обещала возвратиться, — говорил он дальше про себя, — и я должен верить ей.

Толпа расходилась, направляясь к Парижу.

Его глаза обратилась к небу, мрачный огонь взглядов смягчился, слеза повисла на ресницах, и тихо, из глубины сердца, он прошептал: