Европейские мины и контрмины

Этот день не был назначен для приёма, но молодая женщина принимала всякий вечер, если не ехала в театр. Вокруг прекрасной итальянки быстро образовался кружок избранных молодых людей; графа Риверо завалили просьбами познакомить с его прелестной землячкой, и тот ввёл в салоны маркизы самых лучших и изящных молодых людей. Но салон маркизы не был похож на салоны дам полусвета, где так охотно собирается молодёжь — здесь царствовал самый изысканный тон, и хотя маркиза умела предоставлять каждому гостю полнейшую свободу и давала случай блеснуть лучшими качествами, однако всякое слово, преступавшее за строгие пределы утончённой нравственности, немедленно подвергалась осуждению хозяйкой, которое выражалось или взглядом, или остроумным выговором. Между тем как настоящий хороший тон более и более исчезал из большинства парижских салонов и удержался только в некоторых кружках Сен-Жерменского предместья, салон маркизы Палланцони напоминал лучшее общество минувших дней, и молодые люди, необузданные в других салонах и мало привыкшие сдерживаться, подчинялись скипетру, который так самоуверенно и непоколебимо держала прелестная иностранка; хотя молодые люди привыкли к тону «Кафе Англе», однако невольно поддавались обаянию царствовавшая здесь высшего тона, и ум их, обленившийся в жалких разговорах о лошадях, собаках и дамах полусвета, пробуждался к свежей деятельности, чтобы заслужить одобрение этой женщины, которая отвечала на пошлость сострадательной улыбкой, а на двусмысленность грозным и таким холодно-презрительным взглядом, что самые отчаянные наглецы теряли всё своё бесстыдство.

Таким образом прелестная маркиза доказывала, что виной дурного тона в обществе, неправильного отношения, в каком находилось хорошее общество к полусвету, и всех происходящих оттого скверных последствий, виной сами женщины, не умеющие привлечь и приковать мужчин, не думающие о том, чтобы превзойти полусветских дам умом, прелестью, добродетелью и достоинством, а, напротив того, заботящиеся только о том, чтобы усвоить дурной тон, жалкие манеры, странные наряды и ещё более странные обычаи полусвета.

Время было послеобеденное.

Ещё не настал час собственно приёма — два салона, убранные со всевозможным вкусом и изяществом, примыкали к маленькому будуару хозяйки дома; у дверей в переднюю стояли лакеи да у дверей в салоны — камердинеры, готовые отворить их приезжающим гостям; всё дышало великосветским изяществом и какой-то непередаваемой атмосферой, что встречается только в знатных домах лучшего сорта.

Будуар, в котором сидела маркиза на козетке, освещался наполовину потухающим днём, наполовину лампой с зелёным колпаком; красивая головка маркизы, убранная вопреки моде простыми блестящими косами, покоилась на нежной, с синими жилками руке, выглядывавшей из широкого кружевного рукава. Платье из лёгкой летней материи с мелкими фиалками облекало её стройный стан и колыхалось от дыхания её груди.

С глубоким, наполовину любопытным, наполовину дружеским, выражением она смотрела на взволнованное лицо фон Венденштейна, который сидел напротив и вёл оживлённую беседу.

Он рассказал ей историю своего бегства из тюрьмы, и рассказ его, которому волнение придавало особенную прелесть, казалось, сильно интересовал Антонию.

Фон Венденштейн замолчал и с восхищением смотрел на молодую женщину, которая, по-видимому, слушала его с глубочайшим вниманием.

— Благодарю вас, — сказала маркиза, помолчав несколько секунд и произнося слова с невольным вздохом, — благодарю вас за рассказ и искренне радуюсь, что встретила вас сегодня в Булонском лесу и принудила разделить со мной одинокий мой обед. Вы были так любезны и так живо описали своё замечательное бегство, что я испытываю впечатление романа, не выдуманного, а истинного, и впечатление это тем сильнее, что я вижу перед собой героя рассказа.

Она долго и пристально посмотрела на него, как будто хотела припомнить весь его рассказ.

Молодой человек покраснел; взор его отуманился на минуту, он дрожащим голосом сказал:

— Бесконечно счастлив, маркиза, что мог развлечь вас своим рассказом, и ещё более счастлив тем, что вы приняли участие в моей личной судьбе.

— Иначе и не может быть, — сказала она медленно, не сводя глаз с молодого человека, — ваша личная судьба есть не что иное, как выражение современных событий, отражающихся на каждом человеке; судьба ваша тем более вызывает мою симпатию, что я вполне разделяю те принципы, за которые вы страдаете и терпите изгнание.

— Изгнание перестаёт быть страданием, когда доставляет чудесные минуты, подобные настоящей, — сказал молодой человек тоном простой любезности, при этом, однако ж, взгляд его имел особенное выражение.

Маркиза, казалось, не заметила ни взгляда, ни слов, хотя не сводила глаз с лица фон Венденштейна.