Европейские мины и контрмины

— Так говорят везде, — отвечала Марион. — Его императорское высочество с неудовольствием говорит об уступчивости и побуждает императора действовать твёрдо и энергично.

Императрица улыбнулась.

— Пусть делает, что угодно! — сказала она, пожимая плечами. — Он произведёт совершенно противоположное впечатление. Но поистине грустно, что этот принц, которому следовало быть нашей опорой, употребляет все усилия на то, чтобы компрометировать империю и лишить её доверия. Можно даже увидеть в этом злой умысел!

— О, как такое возможно? — возразила Марион. — Принц многим обязан восстановлению империи!

— Он считает себя истинным наследником первого императора, — сказала Евгения с задумчивым взглядом. — Принц, может быть, простил бы моему супругу занятие престола, но не простит нашего брака и сына! Удивительно, как гордятся дети Жерома[32] тем, что их матерью была порфирородная принцесса, дочь немецкого короля. Моя кузина Матильда очень умная женщина, с превосходным сердцем, соблюдает этикет, но не любит меня, я понимаю это, — прибавила она тихо, — но принц везде, где только можно, выказывает своё недоброжелательство ко мне и при всяком случае напоминает о королевском происхождении своей супруги, доброй Клотильды, которая сама нисколько не думает о том. Много значит, — продолжала она со вздохом, — что сын этого принца принадлежит, по матери и бабке, к семейству королей, тогда как у моего Луи нет в материнской родословной иных имён, кроме Монтихо и Богарне. И европейские дворы никогда не забудут этого! Но, — тут губы её сжались, а во взгляде сверкнула молния, — разве кровь Гусмана де Альфараче не так же благородна, как и кровь многих королей?

— Ваше величество вынашивает такие мысли, которых никто не отважится питать, — сказала Марион с улыбкой.

— Кто знает, — прошептала императрица. — Сегодня, быть может, и нет, но может прийти время… Во всяком случае, — сказала она, поднимая голову, — грустно, что этот принц постоянно вносит смятение и беспокойство в страну и семейство. Император должен строже поступать с ним, но выказывает удивительную снисходительность к этой безрассудной голове, питает суеверное почитание к крови великого императора, и сходство принца с дядей обезоруживает гнев моего супруга. Я знаю, что в Пале-Рояле всегда рады едким замечаниям на мой счёт и на счёт окружающих меня: довольно пожелать мне чего-нибудь, как уже мой дорогой кузен заявляет противоположное желание; я убеждена, что он потому только настаивает на войне, что я желаю сохранить мир!

— Но разве это не естественно? — спросила Марион. — Как ваше величество в качестве женщины, первой матери во Франции, служит представительницей мира, так точно и принц в качестве мужчины, воина должен быть представителем воинской чести и славы…

— Он-то — воин? — вскричала Евгения, пожимая плечами. — О, если бы речь шла о войне, которая принесла Франции честь и славу, я первая настаивала бы на этой войне; но стоит только сделать одну новую ошибку, как все враги императора и нашего дома, собирающаеся постоянно вокруг принца, подстрекнут его воспользоваться этой ошибкой. К тому же болезнь моего сына… Воздух Сен-Клу ещё не произвёл заметного улучшения в его здоровье. О моя дорогая Марион! — вскричала она с прискорбием, складывая руки. — Если умрёт это дитя, что будет со мной?!

Марион бросилась на колени и поцеловала руку своей государыни.

— Какие мысли у вашего величества! — вскричала она.

— У тебя верное сердце, — сказала императрица кротко и ласково. — Много ли таких сердец около меня. Куда исчезнут все, преклоняющиеся передо мной и горячо уверяющие в своей преданности? Куда исчезнут они, когда настанет день несчастия?

И она задумчиво провела кроткой рукой по волосам своей чтицы.

В дверь постучали. Вошёл камердинер императрицы.

— Его сиятельство государственный министр.

Императрица кивнула головой, Марион встала.

— И у него также верное и преданное сердце, — прошептала она, пока камердинер открывал дверь Руэру.

— И он падёт вместе с нами, — произнесла императрица, почти не шевеля губами.

Министр подошёл с почтительным поклоном к императрице, между тем как Марион бесшумно удалилась через внутреннюю дверь.

Высокая дородная фигура Руэра, облачённая в чёрный фрак с большим бантом ордена Почётного легиона, не отличалась ни красотой, ни представительностью; на первый взгляд его лицо казалось самым обыкновенным, рот приветливо улыбался, из-под широкого лба выглядывали ясные глаза, черты лица почти совершенно сглаживались полнотой. Вся наружность этого человека, слово которого так долго владычествовало над палатами империи, производила впечатление адвоката или начальника бюро, но никак не государственного руководителя.