Европейские мины и контрмины

Когда же он начинал говорить, в его лице являлась твёрдая и гордая уверенность того необыкновенного ума, который умел распутывать самые сложные вопросы, овладевать ими и представлять в таком виде, в каком ему было желательно изложить их своим слушателям; глаза горели не тёплым светом воодушевления, но ярким, светлым огнём проницательного, анализирующего разума; слова следовали друг за другом с удивительной правильностью и логичностью или с удивительною силой поражали противника в диалектической борьбе; он никогда не овладевал сердцами слушателей, он покорял их рассудок.

Императрица протянула Руэру стройную белую ручку, которую тот почтительно поцеловал. Потом, по знаку императрицы, сел напротив неё.

— Ваше величество дали мне знать, — сказал он, — что позволяете мне засвидетельствовать вам свою преданность, — от всего сердца благодарю за эту милость.

Евгения с улыбкой взглянула на него.

— С другим человеком, — сказала она, — я поискала бы предлог, чтобы выразить ему то, что именно хотела сказать, с вами же, дорогой Руэр, это бесполезно, вы тотчас смекнёте. Поэтому я прямо выскажу, зачем пригласила вас.

— Я сочту себя счастливым, — отвечал Руэр, — если буду в состоянии служить вам в чём-либо.

— Вам известно, мой дорогой министр, — продолжала императрица, — что беспокойство опять овладело всем политическим миром. Я с ужасом слышу, что несчастный люксембургский вопрос угрожает принять дурной оборот и принудить нас к жестокой войне. Я боюсь вмешиваться в политику, это не та сфера, в которой я должна приносить пользу Франции, но, как известно, политика женщин вообще заключается в старании сохранить мир, и я желала бы содействовать, сколько могу, отказу от войны. Я настоятельно просила императора не доводить дела до крайности, и, — прибавила она с грациозной улыбкой, складывая кончики пальцев, — хотела ещё просить вас, верную опору государя, его лучшего советника, помочь мне сохранить мир; скажите своё веское слово, чтобы Франция, ещё не залечившая своих старых ран, не была принуждена вступить в новую, столь жестокую борьбу.

Государственный министр с удивлением посмотрел на посерьезневшую императрицу и с почтительным вниманием слушал её до конца.

— Естественно, — ответил он, — что благородное сердце вашего величества содрогается перед ужасами войны, хотя я убеждён, что вы благословите французские знамёна, когда они отправятся за новыми лаврами для отечества.

Евгения слегка закусила нижнюю губу и на минуту опустила глаза вниз.

— И я, — продолжал Руэр не останавливаясь, — конечно, не принадлежу к числу тех, которые в своём шовинистском предубеждении видят спасение Франции только в вечной войне, в бесконечном скоплении кровавых трофеев, но я никогда не скрывал ни от императора, ни от представителей страны, что победа пруссаков при Садовой, разорвавшая все плотины европейского договорного права, щемит моё патриотическое сердце. Я настаивал тогда, чтобы император не становился между разгорячёнными противниками, как того многие требовали — не следует опускать пальца в кипяток. Я не нахожу также, чтобы та форма Германии, которая составляет конечный результат войны 1866 года, была, безусловно, вредна для Франции: скорее наша политика может извлечь многие выгоды из современного положения дел. Однако европейское равновесие существенно нарушено — этот прусский меч, обращённый, по выражению Тьера, против сердца Франции, сделался настолько крепче и острее, что, действительно, необходимо притупить его и посредством вознаграждения восстановить равновесие. То и другое достигается уступкой Люксембурга. Последний служит в руках Пруссии остриём меча, в наших же руках он будет крепким щитом. Впрочем, я не думаю, что дело дойдёт до войны — в Берлине боятся её, и если только мы станем действовать твёрдо и не уступать…

— Не думайте так! — вскричала императрица с живостью. — Прусская сдержанность и умеренность притворны: там готовят сильный и общий взрыв немецкого национального чувства; запрос в собрании рейхстага был лозунгом, и если он удастся, то заговорят другим языком. Я уверена, что там решились на войну. Говорили вы с графом Гольтцем? — спросила она.

— Нет, — отвечал Руэр.

— Я вчера видела его, и знаете ли, он глубоко сожалеет о том, что в минувшем году не состоялось окончательного соглашения между Францией и Пруссией; он искренно желает сохранить добрые отношения, которые были бы неизменны, если бы он мог руководить прусской политикой. Гольц убеждён, что в Берлине решились на войну, и заклинал меня помочь здесь устранению конфликта.

— Но если бы началась война, — сказал Руэр спокойно, — мы взяли бы Люксембург. Оппозиционные элементы в Германии причинили бы много работы Пруссии, которая, скрестив с нами шпагу, довольствовалась тем, что за уступку Люксембурга приобретает признание первенства в Германии — цель похода 1866 года.

— Но у нас нет ни одного союзника! — воскликнула Евгения. — Тогда как у Пруссии есть Италия, Россия, тайное доброжелательство английской политики…