Европейские мины и контрмины

— Вы ошибаетесь, — сказал он наконец, — это противодействие серьёзно. Не было бы запроса в рейхстаге, если бы того не хотел граф Бисмарк; постановка им вопроса на эту почву неопровержимо доказывает мне его твёрдую решимость не делать уступок, потому что национальное чувство немцев будет более и более раздражаться, а в руках такого человека, как прусский министр, оно становится страшным орудием. Знаете ли, мой дорогой маркиз, что во всём этом деле особенно тягостно, можно сказать, неприятно для меня: это не неудавшаяся комбинация, не препятствия, встречаемые мною в этом частном вопросе. Можно придумать иную комбинацию, найти другой путь к соглашению, но, — продолжал он глухим голосом, — я встречаю опять то непреодолимое, холодное, враждебное, хотя спокойное по наружности, сопротивление, которое оказывает мне этот прусский министр на каждом моём шагу к установлению прочных, дружественных отношений между новой Германией и Францией. К устройству союза, который должен бы, по моему убеждению, владычествовать над миром! Бисмарк постоянно твердит о своём желании жить со мной в наилучших отношениях, но всякий раз, как я хочу положить основание тому, отклоняет протянутую руку. К чему это поведёт? Может ли Франция спокойно, не усиливаясь в свою очередь, смотреть на чрезмерное возрастание немецкой силы? Это в итоге должно повести к жестокой, страшной борьбе, к борьбе племён, в которой не только выступят друг против друга политическое могущество Германии и Франции, но и решится вопрос о первенстве германской или латинской расы в Европе!

— Если ваше величество убеждено в неизбежности этой борьбы, — сказал маркиз Мутье, — то гораздо лучше идти навстречу событиям, к чему представляется теперь случай, нежели быть затем захлёстнутым ими. Будьте тверды, покажите теперь, пока не окрепло немецкое могущество, несгибаемую волю и непреклонную решимость, и я убеждён, что берлинский кабинет уступит.

Император медленно покачал головой.

— В противном случае, — сказал маркиз, — мы будем драться, мы покажем наконец этим высокомерным победителям при Садовой, что Франция не чета Австрии…

— Мы одни, — произнёс император нерешительно.

— Не совсем, — отвечал маркиз, — у нас более верные союзники, чем какой бы то ни было кабинет: у нас есть все насильно покорённые элементы в Германии, католические южнонемецкие партии; у нас есть Ганновер, который восстаёт против прусского ига, у нас есть население Люксембурга, которое не преминет сделать демонстрацию пред глазами всей Европы.

— Вы уверены в этом? — спросил император.

Маркиз взял небольшую тетрадь, лежавшую перед ним на столе.

— Вот, — сказал он, — очень подробное и любопытное сообщение Жакино о состоянии великого герцогства.

— Жакино? — прервал император вопросительным тоном.

— Он префект в Вердене, — отвечал маркиз, — сын генерала Жакино, женатый на дочери Коллара из Люксембурга и часто навещающий семейство жены; он много наблюдал и с большим искусством сопоставил свои наблюдения. Он констатирует, что всё население великого герцогства расположено к Франции; старания двух деятелей, — маркиз перевернул несколько листов, отыскивая имена, — а именно: Фридемана и Штоммера, распространить немецкий язык и литературу, остались бесплодны; торговля и другие отношения привлекают население к нам; при обнародовании всех этих фактов нельзя будет упрекнуть нас в том, что мы требуем себе немецкой области.

— Оставьте мне это сообщение, — сказал император и, взяв тетрадь, положил её на стол. — Вы говорили о Ганновере? Можно там рассчитывать на что-либо серьёзное? Это было бы весьма важно!

— Все известия единогласно утверждают, — заявил маркиз, — что ганноверское население относится в высшей степени неприязненно к прусскому господству; сегодня же я получил ещё известие, что множество прежних ганноверских офицеров и солдат собирается в Арнгейме, в боевом порядке.

— Неужели? — спросил император. — Это было бы весьма важным пунктом — немецкий народ, потомки воинов Ватерлоо, на нашей стороне. Надобно тотчас послать туда курьера и приказать Бодену.

— Будет исполнено, ваше величество, — сказал маркиз. — Кроме того, герцог Граммон пишет, что ганноверский король намерен прислать сюда своего представителя; тогда можно будет завести ближайшие сношения…

— Я слышал об этом, — сказал император. — Несмотря на утрату престола, король Георг остаётся одним из лучших государей Европы, и я могу, несмотря на государственные отношения к Пруссии, продолжать с ним личные сношения. Представителя его следует окружить всевозможной предупредительностью. Этот ганноверский вопрос — такое дело, которое мы должны тщательно хранить в шкафах нашего политического архива, откуда мы вытащим его, когда придёт время. Я принял, но не признал произошедшие в Германии перемены: присоединение государств. Когда по какому-либо поводу явится конфликт, я буду иметь полное право считать открытым весь немецкий вопрос и действовать сообразно этому.