Ф. И. О. Три тетради

3. Что ж до подмосковного «Медведково», расположенного на Яузе, то никаких Медведковых среди его владельцев сроду не водилось; зато водились Медведи. Первым владельцем его был Василий Федорович Пожарский, по прозвищу Медведь (вспоминается повесть Мериме «Локис»). А первое упоминание села в документах приходится на 1623 год, когда владел им славный Дмитрий Пожарский, тот самый, бронзовый, что стоит с Мининым у Лобного места на Красной площади. С конца XVII века владел Медведковым фаворит царевны Софьи Василий Васильевич Голицын. Вслед за ним досталось оно его заклятым врагам Нарышкиным, дядьям Петра Первого, и они владели им больше века; продали лишь в 1809 году некоему Карлу Яковлевичу Шмидту. А тот перепродал в том же году в общее владение помещику Александру Родионовичу Сунгурову и купцу Николаю Михайловичу Гусятникову, скончавшемуся в 1845 году. В этом-то 1845 году имение перешло в полное владение вдовы Сунгурова Елены Яковлевны. А затем досталось ее внучке – Н. В. Бланк. Позднее все это было продано какой-то Капыриной, а от нее унаследовано каким-то Шурупенковым. В конце концов тут построили дачи, как в прочих «вишневых садах», и проложили Савеловскую железную дорогу.

Во всем этом нет ровным счетом ничего ни удивительного, ни меня касающегося. Ничего, кроме, быть может, одной странности. Отчетливо помню, что фамилию «Сунгуров» мать моя произносила и что в Симферополе она также звучала. О владельце Медведкова Александре Родионовиче Сунгурове мало что известно, разве только что был у него в Арзамасе брат, Петр Родионович (1763–1818). А у этого Петра Родионовича был сын, нашему владельцу Медведкова приходившийся родным племянником. И вот тут что-то брезжит интересное. Племянника звали Николай Петрович Сунгуров. Родился он около 1805 года, в Арзамасе или в Москве – неизвестно; однако рано осиротел и, возможно, жил в детстве у дяди; во всяком случае известно, что он был воспитанником Московского благородного пансиона, а затем студентом Московского университета. Там, около 1830–1831 года, стал он выдавать себя за чудом выжившего члена Общества декабристов. Вокруг него сложился кружок студентов, недовольных политической и гражданской жизнью в России; среди них были Я. И. Костенецкий, П. А. Кашевский, Ю. П. Кольпейф. Знался Сунгуров и с Герценом, который вспоминал о нем в «Былом и думах». В кружке обсуждалось свержение монархии и установление конституционного строя. Примерно тогда же в Москве возник и кружок Станкевича, членом которого был Бакунин. Вскоре на нашего «декабриста» донес его товарищ, студент Иван Полоник, и Сунгуров был арестован. Дело рассматривалось в Московском военном суде. В 1833 году двадцативосьмилетнего юношу приговорили к лишению чинов и пожизненной каторге в Сибири. Николай Петрович Сунгуров был отправлен по этапу, во время привала на Воробьевых горах пытался бежать, но был схвачен; после чего пытался покончить жизнь самоубийством. В конце концов он был доставлен в Нерчинск и там на рудниках вроде бы скончался, неизвестно когда. Но даже если и не скончался, от Нерчинска до Уфы пять тысяч километров…

4. Так, стало быть, и порешим, что все это легенда. Но при всей своей, повторюсь, призрачной туманности, несомненной сомнительности и навязчивой необязательности, легенда эта, которую, по всей вероятности, не мать придумала и в которую, возможно и даже наверняка, она верила, позволяла ей воспитывать меня так, как ей нравилось, то есть «благородно», по-старому, не просто как русскую, а еще и как дворянку, и даже скорее как француженку, чем русскую, с уроками французского языка, с бесконечными походами в Пушкинский музей (а не в Третьяковку), а потом с Питером и Эрмитажем, с театром, прогулками с книжкой по старой Москве, поездками в усадьбы с колоннами (таких-то и таких-то, как будто мы едем к ним в гости, как будто бы нас пригласили), так что жизнь казалась не столь отличной от той, стародавней, и, только приехав в Париж, я это осознала и была поражена своей старомодностью, в противовес радикальной современности и демократичности Европы (за которой я, правда, очень скоро обнаружила глубочайшие, античные и средневековые, корни).

А тогда, в 1979 году, я была уверена – как можно быть уверенной в содержании приснившегося под утро сна, – что, меняя фамилию «Ярхо» на «Медведкову», я не отказываюсь от роду-племени, а вступаю в какие-то иные мыслительные, нематериальные права, приобщаюсь к какой-то семье, наследую некоему тайному советнику, вельможе-анархисту, самодуру, изгнаннику, другу Бакунина. Изучая затем в Университете дворянскую культуру и архитектуру XVIII века – я чувствовала себя ее полноправной наследницей.

Что-то похожее описано Ромэном Гари в его романе «Обещание зари» (1960), посвященном его матери.