Ф. И. О. Три тетради

Вот Миша и Гитя вдвоем. Вид у них такой, будто они немного пьяны. Не улыбаются, не позируют и друг на друга не смотрят. Друг до друга не дотрагиваются, а видно, что пьяны именно от своей близости. Глядя на их фотографии, я краснею. Таких лиц, такого выражения, я никогда нигде не видела. На одной из фотографий, где они вдвоем, надпись на обороте: «У меня одно желание быть вам такой же близкой, дорогие папа и мама, какою я стала Михаилу. Гитя. 18 марта 1933 года. Москва». Это через два месяца после свадьбы.

А вот они уже с маленькой Лилькой.

А вот Лилька в платье с бантом. Бабушка Елишива прекрасно шила (Елишила), и у Лильки были самые красивые платья.

Ресницы у нее такие длинные и черные, что кажутся влажными.

9 апреля

1. С раннего детства я знала, что мама сирота. У нее не было мамы, то есть того, что было у меня. Я была счастливее моей мамы. Все на свете были счастливее моей мамы. Потому что большего счастья, чем иметь маму, нет на свете. Но кто же тогда мою маму родил? Наверное, папа. Потом я узнала, что не просто мамы нет, а что ее убили: мамину маму, красавицу Гитю, убили фашисты. Из Симферополя каждый год мы ездили на «такой-то километр», останавливались нигде, на обочине, между двумя цветущими или плодоносящими дикими абрикосами в зависимости от того, ездили мы до или после моря, вылезали из машины, мама в слезах (она начинала плакать, как только еще в Симферополе садились в машину). А там, так запомнила, на этом месте, не было ни камня, ни имен, ничего, только канава, и мама в эту канаву у обочины «на километре» бросала охапку цветов и говорила мокрыми губами всегда одно и то же: «Папа не верил, что ее убили. Он говорил – она была такая красивая, что ее не могли убить. Ее, наверное, увезли в Германию, и она где-то там живет». И сморкалась красным носом. А у меня в голове увязалось: убили красивую. Мне казалось, что потому и убили, что была красивая. От одного слова, одной мысли «красивая» становилось страшно и скребло в горле. Раз красивый, значит, смерть и канава.

2. А однажды, в другие каникулы, в Прибалтике, мама повезла меня на экскурсию в Саласпилс – в мемориальный концентрационный лагерь. Я очень любила учиться (все равно чему) и тут бежала за экскурсоводом, чтобы ни одного слова не пропустить, и не пропустила, все лучше всех услышала, как их мучили, морили и травили, а потом ночью у меня поднялась температура, и меня рвало до утра, и ко мне тянулась огромная бетонная рука от памятника «неповерженному». Но про евреев там не говорилось.

3. Я тут повторяюсь, хожу по кругу. Ничего не упорядочиваю. Никого не хочу упорядочивать, раскладывать по ящикам. А так, в беспорядке, забывая и вспоминая их имена, мне кажется, что я, как ребенок, играющий в мяч, подбрасывая его, стараюсь, чтобы он земли не тронул, поддерживаю в прозрачной лазури бытия.

Осенью 1941 года Михаилу Медведкову тридцать три года, Гите двадцать семь, маленькой Лильке семь. Лизе и Коле Цитовским, Гитиным родителям, – сорок пять и сорок восемь. Гитиного брата Гришу два года назад забрали в армию, он ушел на Финский фронт. А братьев Мишу и Сашу Медведковых в армию не взяли – у них наследственная язва желудка. Они не военнообязанные.

Миша просит Гитю уехать, куда угодно, может в Москву – там остались знакомые, друзья. Он говорит ей: надо бежать, немцы наступают. Но она должна поговорить с родителями. А родители:

– Вы поезжайте, а мы никуда не поедем. Уже мы немцев повидали в Первую мировую. Да и что мы им сделали? Это же все советская пропаганда, как вы не понимаете? Немецкий народ культурный, дал миру Баха и Гёте, он не способен на то, что ему приписывают.

– Я их не брошу, – сказала Гитя.

Так все они остались в Крыму.

Решили все же на всякий случай их всех крестить: и Екусиля, и Лизавету, и Гитю. Ну вот, теперь они христиане. Что за дело, что по паспорту евреи? Это же советские паспорта. А для немцев-то евреи значит то, что значить должно и что значило до революции, то есть иудейское вероисповедание. Раз крестились, значит для немцев – людей культурных – они будут не евреи. Гитя получила при крещении христианское имя Екатерина. (Так вот почему мать на «Катьке» настаивала. Это было бы все равно, что Гитей меня назвать. Но объяснить не осмелилась, а может быть, и самой себе в этом не призналась.) Лильку тоже окрестили, на всякий случай, во второй раз. В первый раз крестила нянька, тайно, еще в Москве. А теперь открыто, так чтобы запись была.