Ф. И. О. Три тетради

Стали там жить. «Лилька» исчезла, возникшая вместо нее «Еленка» топила печь кизяком – сушеным козьим пометом, пекла лепешки. Пасла гусей, однажды за гусями не уследила, и они зашли во двор комендатуры. Пришлось Михаилу идти их вызволять. Так схлопотала Елена свою первую (но и последнюю) горькую пощечину.

Потом приехала пара караимов по фамилии Псахис, они скрывались, караимов тоже убивали (хотя у них еврейской «крови» не было, а была только религия; но кто же станет разбираться). Я знаю, что их звали А. и О. До сих пор у меня хранится книга «Русское искусство», изданная в 1938 году и подаренная ими моему дедушке Мише: «В знак признательности от А. и О. Псахис».

Потом приехал в Айбары священник с женой, открыли церковь. Елена пошла в школу, училась читать и писать. Так прожили два года.

3. Весна 1944 года (Елене десять лет). Михаил собирал приемник, слушал Москву и тут же разбирал. Чтобы в другой раз послушать, собирал заново. Однажды он позвал дочь и сказал ей:

– Красная армия наступает, приготовься, нас могут выдать в самый последний момент.

Через несколько дней он, с какой-то немецкой машиной, отправил дочь одну в Симферополь, а сам остался в Айбарах. Елена кое-как добралась до дома. Запомнилась ей все время курившая, совсем молодая немка, с которой вместе пришлось в дороге ночевать, в амбаре, на соломе. Добралась, и вот она снова в доме Медведковых, у бабушки с дедушкой. Живут, ждут наступления, боятся, что перед уходом немцы будут зверствовать; боятся, что при входе свои будут не меньше. И вот уже идут по Феодосийскому шоссе советские танки, грузовики, машины. Вдруг одна машина остановилась у ворот их дома.

– Медведковы?

Дед принял переданную записку: она была от Михаила.

Дорогие! Поздравляю вас (если вы живы) с Величайшим праздником освобождения Крыма! Освобождения нас из плена! На днях у вас буду, чтобы повидаться с вами, а потом присоединюсь к армии добровольцев. Надо добивать. Целую вас и доченьку. Ваш Михаил.

Но в Симферополь он не заехал: ушел на фронт от Лариндорфского военкомата, к которому принадлежала деревня Айбары. И таким образом выполнил обещанное Гите: спас Лильку-Елену, не только в оккупации от немцев, но и своим уходом в ополчение, от своих, советских; ибо отец у нее теперь был фронтовик. Попал он сразу же в битву за Севастополь. Дальше – как все, ушедшие добровольцами с оккупированных территорий, – служил солдатом в пехоте, которая шла впереди танков. Ими разминировали дороги. Сзади бежали с пистолетами им в спину политруки. Не было в мире другой такой армии, которая бы так обходилась со своими. На привалах, рассказывал позднее Михаил, политруки уговаривали солдат вступать в партию – вам, мол, все равно завтра умирать, а нам для отчета. Но Михаил отмалчивался, отговаривался: не чувствую себя достойным. Вопреки всему дошел до Кенигсберга и при его взятии был смертельно ранен в голову. Трепанация черепа с потерей глаза, четыре месяца в тульском госпитале, инвалидность. Но вернулся живым, с орденами (в том числе два ордена Красной Звезды и Гвардейский знак, которым гордился) и с единственным трофеем – копеечным оловянным распятием на черном эмалевом фоне, явно от четок (и ордена и распятие хранятся у меня в «Гитиной» шкатулке из кастлинского литья).

Потом рассказывал, как уже на территории Германии они входили в пустые дома, в которых на столах, в тарелках, дымился суп. Другие брали другое, все, что могли унести, особенно под конец: посуду, одежду. Но он не мог, рука не поднималась. Очень его за это потом презирали. Вечно без денег. Особенно под конец.

11 апреля