Ф. И. О. Три тетради

В книге В. Г. Зебальда «Аустерлиц» герой ее не знает своего имени, живет и воспитывается как англичанин, до тех пор пока не заболевает смертельной меланхолией и не отправляется на поиски своего подлинного, отнятого у него, растоптанного имени, то есть имени своей матери – пражской еврейки, погибшей в концлагере. Это имя – Аустерлиц – название небольшого местечка в Богемии, где произошла знаменитая битва. То, что Аустерлиц узнает о гибели своей матери со слов его няни, превратит его латентную меланхолию в острую боль. Руина разверзнется у него под ногами, как открытая рана в груди. В поисках информации об отце, также еврее, депортированном из Парижа, Аустерлиц открывает другую руину, другое страшное подземелье: подвалы вокзала Аустерлиц в Париже, где хранилось во время оккупации конфискованное у евреев имущество. Неподалеку от этой «ямы» высятся башни Национальной библиотеки Франции; эту библиотеку Аустерлиц описывает с отвращением и презрением. Ибо она возведена над «пустым местом», над зараженной проказой канавой и в качестве «протеза» свидетельствует только об одном – о болезни.

3. Я полностью разделяю это чувство Аустерлица/Зебальда (и в эту новую библиотеку, во всем отличную от прежней, столь нежно любимой, на улице Ришелье, хожу только в случае крайней нужды, то есть никогда). Под моей фамилией «Медведкова» тоже зияет дыра – она находится между 9‐м и 10‐м километрами по Феодосийскому шоссе, там рядом деревня Дубки. Над этой страшной дырой нет и не может быть никакой постройки, нет и не должно быть культуры. Пусть там все замрет, смолкнет, оглохнет; пусть будет там мертвое место; пусть ничто там не высится. Особенно же пусть не будет там памятников, центров, музеев, мемориалов и библиотек. Я в них не верю, я им не верю. Пусть этой смертной, грязной дыре ответом будет безымянное, безликое Ничто. Пусть не будет там ничего воспитательного, интересного, на что можно было бы прийти, приехать посмотреть, а в конце концов и развлечься, выпить-закусить-посидеть, почему бы и нет, ведь жизнь-берет-свое. Пусть жизнь берет свое, я не возражаю, но где-нибудь в ином месте. Все это, конечно, символически; пусть там, в этих Дубках, все на самом-то деле цветет и зреет, но в «моих» Дубках эта рана, это место будет навеки засыпано солью. Пусть имя мое и его, выжившего моего дедушки, «Медведков», перекинется мостом, изогнется тропой, просочится ручьем; а я, носитель его, уйду, не оглянувшись, доверив хранить эту тайну кому-нибудь страшному и доброму (страшно доброму), какому-нибудь дракону из сказки. Ибо без сказки, летучей и крепкой, без мифа, настоянного на полыни, мне никак не обойтись. Пусть колосятся, шелестят надо мной сдутые ветром листы, испещренные мелкими буквами. Эти листы – не постройка, не культура, не мемориал, не хранилище, не стены и не крыша из бетона; они противоположны скульптуре, противовес культурно-холено-ядреному и картотечному (с гардеробом и вешалкой, с мусорной корзиной, указателем и туалетом направо и вниз по лестнице).

Они, эти листы, даже не память.

Они не изданы и никогда не будут. Они – ничто, прах и соль. Эти листы – серый пепел, слетевший с Дубков; чуть-чуть, горсть, только чтоб было чем посыпать голову. Пепел и соль – вот чему я наследую. Вот как мне повезло. Вот на этом я и успокоюсь.

И сражался Авимелех с городом (город Симех) весь тот день, и взял город, и побил народ, бывший в нем, и разрушил город, и засеял его солью (Книга Судей Израилевых 9: 45).

12 апреля

1. Сегодня Пасха католическая, а вчера была – еврейская.

У меня есть книга на французском языке, она называется «Произведения о любви Петрарки, переведенные на французский и напечатанные рядом с итальянским оригиналом, доктором и профессором права, адвокатом в Парламенте, господином Пласидием Катануси, в Париже, у Этьена Луизона, во Дворце правосудия, в галерее Заключенных, под вывеской Имени Иисуса, в 1669 году». В предисловии говорится о том, что любил он, Петрарка, как, прежде него, Катулл и Овидий любили. В чине влюбленного он вступил в свиту Амура и там познакомился с другими любящими. Порабощенный своим несчастьем, он на собственной шкуре ощутил то, что пережили другие: Орфей и Анакреон, Вергилий, Овидий и Сафо: вот в какую компанию был он принят в обмен на добровольные муки любви. Вот какой триумф ожидал его.

2. О!.. нет у нее жалости ко мне. Презирает она Амура, которого глупцы называют Богом. Она его самого в плен взяла. А мы, слепцы, следуем за ним, идем на шелест его крыльев, на топот его коней. И там он нас хватает и тащит, израненных и побитых, к своей матери. Через горы и долы, и уж не знаем мы, где находимся. И вдруг просыпаемся на острове Кифера. Тут, на холмах, покрытых цветами, обитает Она – мать его, Афродита, тут Амур торжествует свою победу: а в груди его черные мысли.