Ф. И. О. Три тетради

3. Родившийся в 1304 году Франческо, сын флорентийского нотариуса Петракко или Петракколо, то есть Маленького Петра (друга Данте, принадлежащего к той же партии и так же изгнанного из Флоренции), добавил позднее к своей фамилии одну лишь букву «р», но от этого имя его засияло на античный лад, зазвучало как «Плутарх», или в этом роде. Отец-изгнанник перевез свою семью из Пизы в Авиньон, и в течение четырех лет, с 1318‐го по 1322‐й, Петракко учился в Университете в Монпелье (нам этот город позднее понадобится); учился он там каноническому праву, но оно его мало интересовало, и он главным образом читал Цицерона и Вергилия. Вместо того чтобы зубрить право в Монпелье, а потом в Болонье, он стал писать стихи. Возлюбленную его звали Лаура (то есть Лавра). Имя, крайне подходящее для возлюбленной поэта, ибо древних поэтов короновали лавровым венком. Может, он это имя нарочно придумал? Нет, похоже, ее звали так и вправду. Хотя поэт и сравнивал ее с лавровым деревом и писал на смерть ее и кардинала Колонна: «Rotta è l’alta Colonna, e’l verde Lauro…»: то есть сломалась стройная колонна и зеленый Лавр…

13 апреля

1. – Вот ты говоришь, над этой канавой не должно быть ничего крепкого, коллективного, а где же найдет себе пристанище свита любивших?

– А, ты о связи между свитой и свитком?

– Против свиста я ничего не имею. И даже напротив того. Ничего не имею я даже против щебета.

– Понимаю, да, щебет – это прекрасно, но зачем нам щебенка?

2. Похоже, кажется, говорят, пишут, видела фотографии: в 1973 году в Дубках установили серо-бетонный мемориал. Стоит там-де семиметровая женщина с этак заломленными над головой руками – странный жест, описать его невозможно, а понять и того меньше. А за женщиной нечто вроде бетонной ограды с выступающими из нее лицами. Мы ездили в Дубки и после 1973 года, но я этого памятника не помню, мать меня к нему не водила – к этому бетонному признанию наследников в своем бессилии.

Что значит этот памятник? Что прошло время, что те, мертвые, остались позади, что о них начали забывать и что надо, чтобы совсем не забыли, напоминать о них живым. Забывать стали тотчас же, да так накрепко, что теперь надо как обухом по голове напоминать огромными, серыми, страшными куклами, от которых хочется бежать, не оглядываясь. Памятник – торжество общего места, набоковской «пошлости», линейного времени. «То» время прошло, «тех» больше нет, так напомним о них «этим»; ибо эти от тех этим-то и отличаются (буквой «э»), что те были тогда, а эти – теперь, и нормально, что не помнят. Памятник – для непомнящих.

Тогда же начались в Дубках раскопки. В противотанковом рву, в который их сбрасывали в ноябре-декабре 1941 года, предварительно отняв у них одеяла и котомки, раздев, предварительно полоснув коллективно очередью из пулемета, кого убили сразу, тому повезло, а потом уже добивая по отдельности, так вот я как раз о раскопках, вытащили кости, собрали скелеты, посчитали, получилось под две тысячи, когда есть цифры – это хорошо.

Вот памятник, а вот цифры. Памятником их прихлопнули, цифрами их пристукнули, все это без единого имени. Цифры – противоположность имени. Статистика – коса беззубой.

3. – Нет, там их оставить одних невозможно.

– Так что же делать? Ведь и сюда их с собой нельзя. Нет тут места.

– Значит нет выхода?

– Есть, перехитрить.

Вместо времени линейного установить время циклическое, мифическое, литургическое; оно же ежедневно-будничное. Так только, по кругу, и можно жить на канаве, на руине. Жить на останках мира, на могилах невинно убитых, на костях мучеников. А не так ли мы все и живем (на костях), не есть ли это наше общее, но не коллективное, а у каждого свое бытие-на-костях, избушка на курьих ножках: у кого Аустерлиц, у кого Дубки, у кого «пепел стучит в сердце», как в детстве, в книжке про Тиля Уленшпигеля.

14 апреля

1. У меня над рабочим столом висит большая гравюра. Называется она «Devideuse italienne». Награвировал ее Жан-Батист Клод Шателен по картине Гюбера Робера в 1770 году. Робер тогда только что вернулся из Рима, где он в качестве пенсионера Французской королевской академии художеств прожил более десяти лет и много чего зарисовал и награвировал. Привез с собой в Париж массу материала и в числе первых написал по возвращении именно эту картину; ее купил капитан гвардейцев, некий господин Бодуан, а у него – сам король польский. Из Варшавы во время Второй мировой войны картина пропала. Так что осталась только эта довольно редкая гравюра, которая мне попалась однажды на блошином рынке. В каталоги произведений Гюбера Робера она обычно не входит, потому что гравюры, да еще с потерянных картин, мало кого интересуют. А мне эта гравюра подходит. Она мне кажется важным свидетельством того, с чем этот художник вернулся из Рима, с каким багажом, с какими идеями, выводами и решениями. Эта его первая после возвращения «Devideuse italienne» стала суммой опыта, накопленного в Риме. Вот что она изображает.