Ф. И. О. Три тетради

1. Сама того не заметив, в объяснении причин, подтолкнувших меня к смене фамилии, я уже давно перешла от первого пункта ко второму: от семейной легенды о медведковском дворянстве к особенной, нечасто случающейся любви, связывавшей мою мать со своим отцом Михаилом. Этот второй пункт в значительно большей степени, чем первый, решил дело и определил легкость, с которой я отказалась в отрочестве от «Ярхо» и с головой окунулась в «Медведковых». Любовь была, разумеется и там, но тут у нее был иной характер: в ней было нечто иное, чем то, что само собой разумеется между родителями и детьми. Эта любовь между ними случилась в момент Гитиной смерти (– Иди береги Лильку. – Пойду ждать папу) и стала той единственной реальностью, от которой зависело все, то есть жизнь: и ее, и его. Как-то ему удалось ее спасти. Как-то ей удалось выжить. Удалось спасти дочь, но не жену. Выжить удалось Лильке, а не Гите. И из‐за этого его к ней любовь стала благодарностью за жизнь, не за жизнь данную, а за жизнь взятую, принятую, как принимают подарок. Не как любят и благодарят родителей (Бога), давших (давшего) жизнь. А как бы сам Бог благодарил свое творение за то, что оно этот дар жизни приняло и поддержало, несмотря ни на что (на конечность, на краткость).

На одной из послевоенных фотографий мамы – юной девочки – на берегу какого-то озера, она стоит на склоне холма, смотрит не под ноги, а вдаль, одна ее босая нога висит в пустоте, над пропастью. Вот как я тебе верю; знаю, что не погибну; ты меня поддержишь, и я в знак любви к тебе, в ответ на твою любовь, не погибну, а выживу. Не знаю, понятно ли это? Не знаю, понятно ли это мне самой. Но это и есть для меня описанное вкратце содержание фамилии «Медведкова» и причина того, что ничего иного никогда не искала, не выясняла, не ходила в архивы, не справлялась о дворянстве, да и не стану. Мне неинтересно. Ибо это место уже занято, любовь затмила собой историю.

2. Содержание этой любви является мне в деталях благодаря дедушкиным письмам с фронта, а также его сохранившимся у меня литературным опытам. Мама их сберегла, но никогда, мне кажется, не читала. Она рассказывала мне, что ее отец писал в юности, до войны, а после войны уже к писательству не возвращался. Прочитав лишь теперь, сидя в карантине, эти рукописи, я выяснила, что это не так, что писал он и потом: все (может быть, кроме одной) имеющиеся у меня рукописи относятся к послевоенному периоду. К этим письмам и рукописям мы теперь и обратимся, но прежде, чем сделать это, одно или, в крайнем случае, два небольших отступления.

Первое – снова о любви. Шопенгауэр считал, что отличительной чертой гения является его способность сосредоточиться на предмете своего исследования и таким образом освободить этот предмет от трех замутняющих и загрязняющих его, банализирующих и обедняющих «здешних», посюсторонних условий бытования, а именно пространства, времени и казуальности. Предмет изучения в момент предельной концентрации на нем гения выводится за грань мира «сего», перестает ему подчиняться и позволяет увидеть свою истинную природу. В момент крайней сосредоточенности гений способен отдернуть занавес Майи. Или, по крайней мере, занавес этот так истончается, что гений начинает что-то через него различать, что-то, то есть сущность вещей. Еще шаг и мы в «эпохэ – ἐποχή», как это понимал Гуссерль, учитель Левинаса. Еще шаг и Лазарь воскреснет.

То же касается и любви – главной и наивысшей формы знания (той наивысшей субъективности, которой, как мы помним, доступно понимание иного). Подлинно любящий отличается именно способностью сконцентрироваться на предмете своей любви, сосредоточенностью – но не доминирующей, а свободной – на деталях, в которых и заключается истина и тайна другой личности. Как если бы самая жизнь от этих деталей зависела. К этому мы еще вернемся.

И второе отступление, в котором встретятся Фрейд и В. Г. Зебальд.

В самом начале книги Фрейда «Болезнь культуры», написанной в 1930 году, описывается город, похожий на Рим и состоящий из руин множества нагроможденных друг на друга подземных городов. Этот образ коллективного бессознательного, углубленного в прошлое, – один из важнейших в истории мысли и словесности. (Интересно сравнить его с описанием Ньюпорта в «Теофиле Норте» Торнтона Уайлдера, который автор, прекрасно знавший Фрейда, постоянно сравнивает с Троей, раскопанной Шлиманом.) Мы все, пишет Фрейд, живем на подземных руинах и знаем это. Но человек не может строить и жить на участке земли, постоянно подвергаемом раскопкам. Жизнь в социуме заставляет человека засыпать руины и возводить на их месте то, что Фрейд называет «протезом», позволяющим выжить. Важнейшая часть протеза – культура, превращающая подземную руину (которая есть одновременно и кладбище) в нечто чистое и красивое. Это в самых общих чертах.