Ф. И. О. Три тетради

Тут рукопись кончается. Что случилось потом? О чем он будет жалеть всю жизнь?

4. Когда я пишу, мне всегда кажется, что я умру не закончив. Я тороплюсь, стараюсь изо всех сил, гребу против течения, несущегося к смерти. Впервые я испытала этот страх «умереть-не-дописав» незадолго до отъезда в Париж. Была холодная, снежная зима 1989 года. Я простудилась, стала кашлять. Понятное дело, бронхит. Лечилась как могла, но продолжала ходить на работу, читала какие-то лекции (помню, про Врубеля). Участковая врач в районной поликлинике, к которой я наконец обратилась, прослушала и подтвердила: бронхит. Я еще дней десять проходила, пока не упала в изнеможении, после чего был сделан рентген и обнаружено воспаление легких. Антибиотиков в помине не было. Их прислали друзья из Америки, через Красный Крест, вместе с шоколадом и джинсами. Меня отпаивали отвратительной смесью – горячим молоком с содой и топленым салом. Перелом все не наступал. Я тогда писала книгу, то есть одну из трех глав книги о русском искусстве, заказанной нам из Парижа. И было ясно, что книги мне не дописать. По дурацкой привычке гадать именно на книгах, открывая их наобум, «спросила» у Данте (в его «Новой жизни») и получила ответ о ранней, неминуемой смерти. Все ясно. Мне было двадцать шесть лет. Под окном еще осенью раскопали яму (вечно тогда в Москве раскапывали такие ямы и не закапывали месяцами). И мне казалось, что эту яму выкопали для меня, что это мне готовится могила. Свою часть книги я тогда, выздоровев в конце концов, дописала с рвением и оставшимся от болезни чувством срочности, с которым с тех пор и пишу все, что пишу. А ту, первую в моей жизни книгу (прежде было только несколько статей и неизданные рассказы, потерянные при переезде) сразу же перевели на французский и издали в Париже. Так что впервые мое имя на обложке книги появилось написанным в таком виде: Olga Medvedkova. В некотором смысле кто-то там тогда, в 1989 году в Москве, снова умер – прожившая всего десять лет девушка Ольга Медведкова, а с 1991 года нежданно появилась, возникла из небытия в Париже аспирантка Высшей школы гуманитарных исследований Olga Medvedkova. И она же стала вскоре публиковать французские статьи и книги, сначала научные, а затем и литературные. Правда некая «Ольга Медведкова» просуществовала в Париже параллельно с Olga Medvedkova еще пару лет, в виде журналистки газеты «Русская мысль», и она же неожиданно воскресла, прорвалась русской эссеистикой и прозой, в 2018 году. Ольга Ярхо высунула нос лишь пару раз, в качестве автора каких-то мелких статей и испугалась своей искусственности. При существовавшей в принципе во Франции возможности вернуть себе фамилию отца (некоторые мои друзья так поступили, и я им платонически завидую), мне это ни разу не пришло в голову. Как при подсчете: «Ярхо» осталось в уме. То есть говорим «Медведкова», думаем «Ярхо»; пишем «Медведкова», «Ярхо» в уме. Обе фамилии – мои (как Зингер-Полиньяк), и даже от тайности одной из них, еще более обе. Ни от одной из них мне не отказаться, как невозможно обойтись без одной из двух ног. Как говорила Ахматова: одной, если вдуматься, мало. Эти две ноги (две опоры) – это прежде всего, как уже стало понятно, два моих дедушки: Вениамин Ярхо и Михаил Медведков, так недолго прожившие, умершие один в 1962‐м, другой в 1968‐м. Два типа интеллигентов, которым я, обоим, доверяю. Первый – Ярхо – родившийся иудеем (что бы то ни значило), эмансипированный, блестящий инженер, знавший языки, легко учившийся, специалист по сварке и, главное, тихий, мирный человек. А второй – Медведков – творческий, свободный, каким-то странным образом в своей родной Уфе, в годы революции и Гражданской войны, подцепивший вирус писательства.

17 апреля

1. Этого писателя Михаила Медведкова я хочу воскресить. Если я этого не сделаю, то уж точно никто не сделает. Это надо сделать теперь, незамедлительно. (Вот опять проехала скорая помощь, проревела сирена. Сколько вновь умерших появится в завтрашней статистике?)

На рукописях дедушки Миши, у меня сохранившихся, дат нет; только когда они в школьных тетрадках, на их синих и фиолетовых оборотах стоят даты печати. Мне кажется, что все они датируются концом 1950‐х – началом 1960‐х годов.

Начну с рассказа, явно написанного для себя и про себя; герой его назван сначала М. А. Медведковым (то есть о себе в третьем лице), а затем Леней, Леонидом Михайловичем. Леонидом, как мы помним, звали брата, расстрелянного в тридцать седьмом году. А отцу в этом рассказе он дал свое имя. Хорошо, что доктор Фрейд этого не читал. Что же касается женщины, то ее зовут Ольгой, Олюшей. Существовала ли я уже, когда он писал этот рассказ? Или, может быть, Ольгой и звали ту женщину, с которой он вернулся из госпиталя? А в какой-то странный миг задумчивости эта Ольга вдруг стала, под его пером, Еленой.

Приведу рассказ полностью.