Фабрика мертвецов

Это было обидно. Настолько, что он чуть не выпустил куцую косичку из рук. Потом вспомнил, что светский человек не беспокоится мнением простолюдинов, и обмотал косу вокруг запястья, заставив девчонку согнуться в три погибели.

— Хрест-то мой виддай. — неукротимо пропыхтела она.

— Отдам. — согласился он. — Как получу, что мне нужно — так и отдам.

— Обещался: как приду — отдашь. — упиралась девчонка.

— Так ты ж и не пришла! Ты попалась! — ласково пропел Митя, для убедительности дергая ее за волосы.

— Ну, и що тоби треба? — смирилась девчонка.

— Давно бы так! — победно ухмыльнулся Митя, отпуская ее волосы. — Мертвяков.

— Поди да накопай. — проворчала она.

Митя многозначительно протянул руку к косе — девчонка торопливо прикрыла ее ладонями.

— Как там тебя… Даринка! — проникновенно начал он. — У вас по всей губернии нежить людей убивает.

— Так уж и по всей! — фыркнула неукротимая девчонка.

— Если я и преувеличил, то не на много. — отрезал Митя и… даже на миг замер с неприлично приоткрытым ртом. Опомнился и закрыл его так торопливо, что щелкнул зубами.

— Споймав? — сочувственно спросила Даринка.

— Кого? — рассеянно отозвался Митя.

— Ну так блоху! Сирко наш, пес дворовый, так блох ловит.

— Нет… — столь же рассеяно отозвался Митя. Сельские потуги к остроумию его не задевали, потому что он и впрямь поймал, не блоху, но мысль: а ведь навья в розовом платье, напавшая на Гришку, тоже попадала в общий ряд разбушевавшейся нежити. И там тоже… тоже были детишки! Двое! В окне! Стояли, тесно прижавшись друг к другу… А запах, отлично слышный Мите и не замеченный остальными… это ведь их запах он принял за вонь навьи! Слишком он был сильный для одной мертвячки!

Это что ж выходит? Навья на вокзале, убиенные путеец с сыном, умрун в роще, призрачные детишки у дома Остапа Степановича, снова путеец с Гришкой, только уже в роли поднявшейся нежити… Многовато для несчастливой случайности… зато в самый раз для раздела „Об умышленном пробуждении навий и нечистой силы с целью нанесения вреда жизни либо имуществу“ имперского Уголовного уложения. И в трех из четырех случаях отец и Митя были рядом, ну а четвертый, закончившийся смертельным исходом… А нужны ли были господину Бабайко… и стоящим за ним Лаппо-Данилевским Гришка с отцом или… их просто приняли за других? Вчера утром (неужели только вчера?), исправник не верил, что они с отцом и впрямь хозяева имения. Всё подозревал, что убили несчастных, чтоб бумаги забрать да поместьем завладеть, пользуясь сходством. Гришка самому Мите ровесник, да и путеец на отца смахивает… для знакомцев сходства нет, а ежели по описанию узнавать — ошибиться можно. И ошиблись. Только наоборот: путейца с Гришкой приняли за Митю и его отца. И пролетка, которой так удивлялся покойный, на самом деле приехала за… ними? Чтобы увезти на смерть… их?

Ледяной холод продрал по позвоночнику, Митя повел плечами, с немалым страхом понимая, что прав. На багаж ведь их тоже напали — чтоб не дать отцу добраться до привезенных из Питера следственных амулетов. Сына Лаппо-Данилевский отправил, не кого-нибудь… на свою же беду… Так, Митя, табань, как говаривал загребной в Речном клубе, не сходится. Это что же… здешняя банда мазуриков из высокомерного дворянина и деревенского богатея из бывших крепостных, обнаглела настолько, что… пыталась убить главу новосозданного губернского полицейского департамента? Да это вовсе обезуметь надо… если только… Если только они знали, что отец — и есть этот глава! Тот ведь никому о своем приезде не сообщал, да и представлялся всего лишь „новым здешним помещиком“.

„Говорил я, что скромность до добра не доведет!“ — злобно подумал Митя, и повернулся к девчонке:

— Дело в нашем поместье, верно? В том, что у него появился нежданный… и нежеланный хозяин? И что вы там такое творите, за что и убить не жалко?

— Чого „вы-то“? Я тут и вовсе ни до чого!

— Ты знаешь! Все знаешь! — ни мгновения не сомневаясь, обвинил ее Митя. — Говори, ну! — он тряхнул девчонку за плечи.

— А меня потом — раз, и нема! — она выразительно провела большим пальцем по собственной тощей шее. — Ни, панычу, мени тебя жалко… — по выражению мелкого личика понятно было — нисколечко не жалко. — Але ж себя всяко жальче!

Митя скривился: ну и где те преданные холопы, а в особенности — красавицы холопки, времен давних, что жизнь без колебаний отдавали за господина? Вымерли вместе с крепостным правом, остались только вот такие Остапы Степановичи да Даринки?

— Вот себя и пожалей! — прошипел Митя, зная, что сейчас в его интонациях звучит что-то гадючье — так и отец шипел, когда пойманных убийц уговаривал сознаться, не устраивать сыскарям лишних трудностей. Ну как уговаривал… вот как он сейчас девчонку. — Крест не отдам — то и впрямь не беда, в Храме новый возьмешь. Я отцу про тебя расскажу. А отец мой — самый главный полицейский на всю губернию. — Митя невольно сморщился: всегда стыдился отцовской службы, а теперь приходится за нее прятаться. Хотя отец сам виноват, так что даже справедливо. — Рассказывать не мне будешь, а ему, и не на заднем дворе, а на съезжей, да под кнутом.