Фабрика прозы: записки наладчика

Какое «такое» было время? Я опять про слова «не нам их судить». Почему «не нам»? Потому что, оказывается, «время было такое».

Вообще-то трудные и жестокие времена случаются чаще, чем легкие, нежные и беззаботные. Но бывают времена совсем уж тяжелые.

Например, немецкая оккупация. На оккупированной территории СССР в течение 2-3 лет жило примерно 70 миллионов человек. И конечно, нельзя осуждать всех этих людей за то, что не стали партизанами и подпольщиками или не бросались с перочинным ножом на немецкий патруль.

Около 20 миллионов людей так или иначе «работали на немцев» – или прямо на немцев, или под надзором оккупационных властей. И опять же нельзя осуждать их всех за то, что они стояли у станков или подметали улицы, играли в театре, лечили больных или учили детей. Хотя бы потому, что в противном случае они бы умерли с голоду либо были бы расстреляны за саботаж.

Но были люди – около 2 миллионов (то ли чуть меньше, то ли чуть больше), – которые служили немцу преданно, истово и даже «с превышением». Охранники в лагерях смерти, каратели, доносчики, осведомители, подручные в гестапо и в айнзацкомандах, а также те, кто воевал на стороне врага. Их-то и называют предателями. И ни у кого не повернется язык сказать со всепонимающим вздохом: «Время такое было…»

Вернемся к нашим литературным материям.

Разумеется, нельзя осуждать обыкновенных, рядовых советских писателей, которые были в той или иной степени приспособленцами. Да, были те, кто протестовал, кто писал в стол, кто не отступился от своего творческого лица и хлебнул за это полной мерой – тюрьмой, смертью, отлучением от читателей, унизительной безработицей. Они достойны восхищения – но рядовых приспособленцев от литературы презирать не надо.

Возможно, они чувствовали, что нету в них того драгоценного дара, ради которого стоит рисковать жизнью. Возможно, они были слабы духом. Но, так или иначе, они тихо сочиняли свои мало кому нужные романы и повести и жили весьма скромной жизнью.

Речь не о них. Речь о литературных генералах, о погромщиках и доносчиках, о тех, кто «прорабатывал», кто начинал или подхватывал кампании идеологических чисток, кто предавал своих литературных, а то и фронтовых товарищей на глазах у всех, на открытом партсобрании, кто толкался в очереди подписать очередную политическую кляузу. Кто, наконец, рекомендовал «органам» проверить такого-то автора на предмет измены родине в форме шпионажа.

Говоря о таких людях – а их немало было в советской литературной верхушке 1930–1960-х, – мне трудно согласиться, что «время такое было и не нам их судить, мы не знаем, в каких они были обстоятельствах». Увы, знаем. Ведь в случае Фадеева, Павленко, Софронова, Грибачева, Кочетова и прочих – особенно уже в 1950–1970-х годах – речь не шла о нагане, уставленном в затылок, о перспективе ареста, о жене и детях, взятых в заложники, или хотя бы о безденежье, о скитаниях по углам…

Нет, разумеется!

Но эти люди действительно боялись. Что вместо ЗИМа или «Победы» будут ездить на «Москвиче» или трамвае. Что вместо черной икры они будут есть красную, и только по праздникам. Вот, собственно, весь страх. Весь, так сказать, мотив гадства.

Вот такое было интересное время…

18 сентября 2016

Афоризм житейской мудрости: каждый жлоб, куркуль и негодяй больше всего ценит в людях бескорыстие, благородство, искренность.

Увы, проверено опытом.

19 сентября 2016

Митя из рассказа Бунина «Митина любовь» на самом деле не застрелился. Его самоубийство – это мотив рассказа «Дьявол» Льва Толстого, так же, как бунинские рассказы «Зойка и Валерия» и «Муза» – в отдельных моментах отражают мотивы чеховских рассказов «Володя» и «Соседи».

На самом деле Митя (ну, если угодно, прототип Мити, юный князь Дмитрий Алексеевич Шаховской) постригся в монахи и впоследствии стал архиепископом Иоанном Сан-Францисским. Мне кажется, это гораздо интереснее.

26 сентября 2016

Литература и жизнь. «Рюмки и фужеры, бутылки с разноцветными водками, розовая семга, смугло-телесный балык, блюдо с раскрытыми на ледяных осколках раковинами, оранжевый квадрат честера, черная блестящая глыба паюсной икры, белый и потный от холода ушат с шампанским…» – почему бунинские пищевые роскошества так обильны в его прозе именно эмигрантского периода?

А в России он обходился антоновскими яблоками и ржаным хлебом. Или нейтральным «пообедали».

Жрать хотелось в нищем изгнании, вот почему.

2 октября 2016

Третья невозможность. Логически невозможно сказать «я сплю» и «я повесился». Ибо если ты спишь, то как ты говоришь об этом, а если ты об этом говоришь, то ты не спишь. С повесившимся товарищем то же самое.

А тут мне говорят, что точно так же невозможно сказать «я поэт». То есть если ты это говоришь – ты точно не поэт. А если ты все-таки на самом деле поэт, то пусть об этом скажут другие. Интересные дела.

8 октября 2016

Все черно-белые фотографии прекрасны одинаково.

Каждая цветная фотография ужасна по-своему.

13 октября 2016