Фантастика 2003. Выпуск 1

Да, эфиоп твою! Не всегда легко читать классику и тем более верно ее оценивать. Недаром на «Эфиопа» не было напечатано ни единой развернутой рецензии. Дуреют господа критики! Тут и Рабле, и пушкинский следок, и традиция украинского «химерного» романа. Ведь «Эфиоп» — самая украинская вещь Штерна…

…Это — отдельная и очень интересная тема. Штерн ранний, тот, что «до», — автор совершенно «советский». В советской же фантастике национальное — даже русское! — не только не педалировалось, но и не всегда, так сказать, обозначалось. Горе тому (Олесю Берднику, к примеру), кто этого не хотел понять! Вполне «советским» был и Штерн. Что, скажем, украинского (русского, еврейского) в первых рассказах о Бел Аморе? Причем это было не только давлением «сверху», но и традицией, бытовавшей «внизу», среди либеральных шестидесятников, верящих в грядущий Полдень Великого Кольца, когда племена сомкнутся и языци сольются. Но как только настало «после» (первый украинский «звоночек» был, как вы помните, в «Записках динозавра»), Штерн, обхохотавший страны-«новоделы» в «Острове Змеином», обернулся самым настоящим украинским — и даже (о диво!) почти что украиноязычным писателем. Настолько, что в «Эфиопе» понадобился не только укранско-русский словарь, но и тезуриус украино-русского суржика. Даже Лев Толстой цитируется на языке Шевченко, а в таинственной стране Офир перелагают на местное наречие шевченковский же «Заповгг»! Рискну проявить истинный национализм, но, как по мне, ДО КОНЦА понять «Эфиопа» может только украинец.

Впрочем, не только украинец, но и тот, кто по-настоящему ценит творчество Штерна. Повторюсь, в «Эфиопе» воплотилось и отразилось если не все, то очень многое из прежде им написанного. Так и слышится эхо уже читаных рассказов и повестей. И не только слышится. Штерн смело включил в эпилог романа свой любимый рассказ «Второе июля четвертого года». Поневоле спросишь себя: к месту ли? Вся эта почти булгаковская фантасмагория — и Антон Павлович Чехов? Тем более «ружье», выстреливающее в конце романа столь неожиданным финалом, хотя и висит по всем правилам на сцене начиная с первого акта, но как-то не очень заметно, невооруженным взглядом и не разглядишь. Что тут ответить? Автор есть автор, наверное, он и сам много думал, прежде чем решился на такое. Вот и нам, читателям, надлежит поразмышлять, полистать страницы, да не раз, не два…

Сложно? Еще бы! А если вспомнить, что роман имеет подзаголовок «фаллическо-фантастический»… Поэтому и обходят «Эфиопа» молчанием. Почтительным, конечно, очень почтительным…

…Ругают же тихо, в междусобойчике. Слыхал, конечно, но пересказывать не стану, хотя и не все изреченное — ложь. Скажем, меня лично резанули стихи Евгения Лукина, зачем-то приписанные Сашку Гайдамаке, да еще в искаженном виде. Две-три строчки, две-три строфы — ладно еще, но чтобы кубометрами? Хотя кто знает, как сие будет читаться лет через двадцать?

Но не в подобном главный упрек. Он иной — заумно, мол, сложно… А между тем роман не так и сложен, ежели приглядеться, ничуть не сложнее, скажем, столь же классического «Посмотри в глаза чудовищ» Лазарчука и Успенского. Даже сюжетные ходы похожи, даже герои общие (один Гумилев чего стоит!). Да и замысел «Эфиопа» почти на поверхности. Что бы ни происходило в двадцатом веке, во всех его искореженных реальностях, герои остаются здесь, на Земле. У них полно дел — переправить в Одессу лазерный принтер для печатания ленинской «Искры», убить Муссолини, вырастить в Эфиопии своего Пушкина, задавить ненароком Папу Римского (велосипедом!). Они здесь, они никуда не уходят. Но вот на исходе последний «застойный» год, впереди — гибель эпохи, горбачевская дурь, ельцинский маразм, Карабахи и Чечни… Впереди же — Ничего, и вот вся трагикомичная гоп-компания от генерала КГБ (не он ли этот «последний»?) до велосипедиста-императора дружно воспаряют в черное ночное небо. И не так важно, в каком именно направлении — на Луну, в страну бесконечного счастья Офир, в сгинувший вечномахновский Гуляй-град, — то ли просто, как замечает автор, «к Богу в Душу Мать. А что еще оставалось?» И действительно — что? Прежней жизни (пусть скверной, пусть горбатой) уже нет, не помчится больше пароход «Леульта Люси» за Бахчисарайским фонтаном, не воскреснет на погибель коммунизма великий Антон Павлович Чехов, не появится над Финским заливом шагающий по воздуху немолодой еврей… «Какая б ни была имперья — иной выгадывать теперь я не стану, ибо ЭТУ жаль…» Игорь Кручик, чьи стихи так часто цитирует автор, не совсем прав. Дело не в погибшей Империи, не в Совдепии. Сам Штерн в своих ранних вещах вдоволь отлеживался на идиотизме «совка». Скорее прав Евгений Лукин, чьи стихи столь часто встречаешь в романе. «Хоть какая-никакая, у меня была Отчизна…» Да, была. И была жизнь — та самая, единственная…