Фаза мертвого сна

Свободной рукой она потянула тонкий поясок, и халат тут же распахнулся. Я не смотрел туда. Видит Бог, я продолжал сверлить взглядом точку над ее плечом — где-то между пыльной гардиной и краем окна, за которым сгущались сумерки, а в них зажигались фонари, и воздух наполнялся июльской ночью — влажной, душной и упоительной. На тетку я не смотрел. Но все равно видел. Острые ключицы рвали пергамент кожи, небольшая, но обвисшая, будто сдутая от прокола, грудь свешивалась к животу, темные соски чиркали по нижним ребрам. Впадина пупка, заполненная тьмой, выдающийся вперед лобок с пучком бесцветных волос. Овальная дыра между костями бедер, острые колени, покрытые синяками икры, раздутые щиколотки и по-мужски массивные ступни. Я рассмотрел каждую часть, составляющую ее тело — обнаженное, изможденное, иссушенное сумасшествием, царящем в голове, что чудом держалась на тонкой шее, сохраняя запутанные патлы в строгом проборе. Но так и не понял, на чем держалась жизнь, сокрытая в нем.

— Что, не нравится? — Елена Викторовна чуть ослабила хватку и вдруг нежно скользнула по шее, сзади, там, где заканчиваются волосы, а позвонки топорщатся под кожей. — Опыт, мой мальчик, бывает слаще юности…

Мне нужно было бежать прямо сейчас, пока ее пальцы не впились в горло, перекрывая трахею, но от слабых прикосновений я обмяк, по спине побежали опасные мурашки.

— Видишь, я не забыла, как это бывает на самом деле… Тихо-тихо, сладко-сладко… — И сделала шаг.

Груди покачнулись, впалый живот облепил ребра. Елена Викторовна оказалась совсем близко, тошнотворно близко, настолько, что я должен был завыть от страха. Но ее пальцы перебирали завитки волос, порождая во мне необъяснимую волну. Я и сам не понял, как оказался к ней спиной. Кажется, она просто перевернула меня, обхватив за плечи. Это движение утонуло в томительной темноте, полной знакомых уже багровых всполохов. Гул забивался в уши, будто я спал. Но все происходило на самом деле.

Это я — Гриша Савельев, идиот, неудачник и девственник, стою рядом с обнаженной теткой, похожей на долбанную мумию, и умираю в томительном ожидании конца.

Тонкие руки обхватили меня со спины, сжали футболку, вот-вот разорвут ткань, кожу и плоть, чтобы вырвать сердце. Длинный локон — прямой и спутанный, похожий на темную осоку, пересохшую на солнце, царапал мне щеку, когда я услышал ее шепот:

— Дать тебе время, чтобы ты успел убежать. Ты же хочешь убежать?

Я молчал. Я на самом деле не знал правильного ответа. Пальцы заскользили по груди, прошлись по ребрам, в спину мне уперлось десять острых иголок ее ногтей.

— Беги, — шепнула она и оттолкнула от себя.

Я сделал шаг, но остановился.

— Беги! — Она снова оказалась позади меня.

Еще один толчок. Шаг. Шорох бархата.

— Беги… — Иссушенное тело прижалось ко мне, но я не почувствовал в нем ни дыхания, ни стука сердца. — Иначе я тебя поймаю.

И я побежал. По темному коридору, мимо заставленных фарфоровыми фигурками шкафов, мимо портфеля, полного сдобных рыбок и соли, перепрыгивая через раскиданные по полу вещи, напрочь забыв про оставленные свои. Она шла за мной, подгоняя, но не желая догнать. Я слышал, как шуршит бархат, не оборачивался, но видел, как покачиваются при движении ее груди, чиркают о нижние ребра сосками. Я потянул на себя входную дверь, и та распахнулась. Сбегая по лестнице, я успел бросить последний взгляд. Елена Викторовна стояла на пороге, ее совиные глаза смотрели слепо и равнодушно. Тонкие пальцы ловко завязывали бархатный пояс халата.

12

Ноги сами несли меня к метро. Я не чувствовал их, я вообще ничего не чувствовал. Если бы кто-нибудь спросил меня в этот момент, на сколько процентов я уверен, что эта улица, эти сумерки, этот тротуар и машины, бегущие мимо, реальны, я не нашелся бы, что ответить.

Все смешалось. Сон перестал казаться сном, а явь потеряла последние признаки яви. Я шел, ноги вязли в асфальте, проваливались сквозь плитку, шуршали по песку, засыпанному под слоем бегового покрытия. Гул нагнетался в ушах, он давно уже заменил мне внутренний голос. Улица шла волной, искажалась, множилась и сжималась. Но я продолжал идти. Тряс головой, смаргивал, щипал себя с обратной стороны локтя, там, где больнее всего, по-детски надеясь, что проснусь.

Вот прямо сейчас возьму и проснусь. Окончательно провалюсь сквозь землю, болезненно вздрогну всем телом и открою глаза. А перед ними старая шифоньерка с трещиной на левой дверце. Мама разогрела чугунную сковородку и начинает жарить сырники. Они будут теплыми, когда я окончательно проснусь и встану. Отыщу босой ногой тапочки, прошлепаю в них на запах, привалюсь к косяку кухонной двери и буду ждать, пока мама заметит меня, испугается, охнет и засмеется. Она всегда пугалась, когда я вот так замирал. К десятому классу это начало здорово бесить. Но не теперь, нет, не теперь.

Теперь я бы душу продал, лишь бы скорее очутиться дома. В покое и тишине. Без гула, раздирающего уши. Без тетки, ее сумасшествия и обвисших грудей. Без берлоги проклятой, без тахты просиженной, и без снов. А значит, без Норы…

— Я думала, ты не придешь…