Фейтфул-Плейс

Хэллоус-лейн словно вымерла – ни старушек, начищающих медь, ни занятых агрессивным шопингом аппетитных мамочек, двери плотно закрыты от холода, – но я ощущал на себе любопытные взгляды из-за занавесок.

– Можно спросить?

– Валяй.

– Где ты работаешь?

– Тебе-то что?

– Люблю везде совать нос. Это секрет?

Изабель закатила глаза.

– Я хожу на курсы юридических секретарей. Достаточно?

– Здорово! Молодец.

– Спасибо. С какой стати ты решил, что меня колышет твое мнение?

– Как я говорил, когда-то мне очень нравилась твоя мама. Приятно узнать, что у нее есть заботливая дочь, которой можно гордиться. А теперь будь умницей и отнеси ей этот чертов телик.

Я распахнул багажник. Изабель шагнула поближе, держась на расстоянии – вдруг я затолкаю ее внутрь и продам в рабство? – и взглянула.

– Нехило, – сказала она.

– Последнее слово современных технологий. Хочешь, я донесу, или позовешь приятеля, чтобы помог?

– Не нужен нам твой телик. Что тебе тут непонятно?

– Послушай, этот ящик стоил мне больших денег. Он не ворованный, не посыпан сибирской язвой, и правительство не сможет следить за тобой через экран. В чем проблема? Неужели так боишься копов?

Изабель взглянула так, словно сомневалась, что я в состоянии собственные трусы надеть не задом наперед.

– Ты родного брата сдал, – сказала она.

Приехали. Только такой безнадежный болван, как я, мог воображать, будто никто ничего не узнает. Если Шай держал рот на замке, обитатели Фейтфул-Плейс всегда могли положиться на собственную непостижимую шпионскую сеть; а если все не вскрылось само собой, ничто не мешало Снайперу бросить маленький намек при повторном опросе населения. Тирни не погнушались бы краденым теликом; вероятно, даже приняли бы такой подарок от дружелюбного соседа-барыги Деко, если бы тот решил, что чем-то им обязан. Однако они не испытывали никакого желания иметь дело с таким, как я. Даже если бы я посчитал нужным оправдываться, ни для Изабель Тирни, ни для завороженных зрителей и ни для кого в Либертис это ничего бы не изменило. Отправь я Шая в реанимацию – да хоть на Гласневинское кладбище, – все потом целый месяц одобрительно кивали бы мне и хлопали по плечу; но, что бы он ни натворил, это не оправдывало доноса на родного брата.

Изабель глянула по сторонам и, убедившись, что рядом есть кому прийти на подмогу, сказала – да погромче, чтобы прохожие услышали:

– Возьми свой телик и засунь себе в жопу.

Она отпрыгнула, быстро и проворно, как кошка, на случай, если я на нее брошусь, и показала мне средний палец, чтобы все уж точно уразумели, что к чему. Потом круто развернулась на шпильках, гордо процокала по Хэллоус-лейн, достала ключи, скрылась в улье старого кирпича, тюлевых занавесок и жадных глаз – и захлопнула дверь.

* * *

Вечером пошел снег. Оставив телик в начале Хэллоус-лейн – пусть сопрет очередной клиент Деко, – я отогнал машину домой и отправился бродить. Возле Килменхэмской тюрьмы на меня, кружась, бесшумно посыпались первые громадные снежинки. Начавшись, снег уже не переставал, хотя таял, едва коснувшись земли. Впрочем, в Дублине и такого годами не увидишь. Перед больницей Святого Иакова резвилась толпа студентов: красноносые и хохочущие, они устроили битву снежками, горстями соскребая снег с остановившихся на светофоре машин и прячась за случайными прохожими, и не обращали ни малейшего внимания на возмущенное сопение возвращающихся с работы офисных служащих. Романтичные парочки грели ладони друг у дружки в карманах и, откинув головы, смотрели на падающие снежинки. Пьяницы тащились домой из пабов с утроенной сверхосторожностью.

Глубокой ночью я очутился на Фейтфул-Плейс. Огни не горели, только Вифлеемская звезда поблескивала в окне Салли Хирн. Я стоял в тени – там, где когда-то дожидался Рози, – спрятав руки в карманы и глядя, как ветер волнами гонит снежинки через желтый круг фонаря. Улица казалась уютной и мирной, как на рождественской открытке, укутанной на зиму, видящей сны о бубенцах и горячем какао. Не слышалось ни звука, кроме шуршащих порывов снега о стены и далеких церковных колоколов, отбивающих четверть часа.

В гостиной дома три забрезжил свет, отодвинулась занавеска, возник темный силуэт, подсвеченный тусклой настольной лампой: Мэтт Дейли в пижаме. Он уперся ладонями в подоконник и долго смотрел, как снежинки падают на булыжную мостовую. Потом его плечи поднялись и опустились от глубокого вздоха, и он задернул занавески. Через мгновение свет погас.

Даже не боясь попасться на глаза мистеру Дейли, я не мог заставить себя пройти по улице. Я перелез через стену во двор шестнадцатого дома.

Под ногами хрустел гравий и замерзшие сорняки, цепко укоренившиеся в земле в том месте, где умер Кевин. В доме восемь окна Шая были темны и пусты. Никто не потрудился закрыть занавески.