Фельдмаршал в бубенцах

— О да, — пробормотала она, — я знаю, Лауро… Как же вы бесконечно правы. Я знаю, как лживы оказываются порой близкие. Как ошибаются глаза и уши… последнее, что у меня еще есть. Какой фальшивкой оказы… ваются самые… надежные опоры. Но вот что… — Фонци со свистом втянула воздух, и лицо ее снова побагровело. — Я не желаю новой лжи. Не желаю… чтобы мое имя полоскали… в судебных помоях. Чтобы память Дамиано превратили в стопку пыльных бу… мажек. Я уже не… верю, будто мне есть что терять, слышите? Я сама буду судить ви… новного. Его казнят здесь. У меня на глазах. В моем подвале. И пусть… это станет последним, что я сделаю.

…Доктор Бениньо покинул покои герцогини четверть часа спустя. На одеревеневших ногах вышел из дверей, таких привычных и знакомых. Остановился у лестницы, где нес караул часовой. Сердце глухо и больно молотило в ребра, у верхней губы раздражающе вздрагивал какой-то нерв.

Что все это было, во имя всех святых?! Какой дурной сон навеял ему эту ужасную унизительную сцену? Как все, что он годами строил, не жалея ни времени, ни сил, ни умений, обрушилось, словно песочный замок у кромки воды? Это быстрое и безоговорочное отречение герцогини ударило Бениньо так сокрушительно, что сейчас он даже не думал об угрозах Фонци и о возможной опасности, о предстоящем позорном изгнании и необходимости снова на пустом месте строить рухнувшую цитадель своего будущего. Внутри эхом отдавалась пустота.

Он медленно вдохнул и выдохнул, унимая сотрясающую его дрожь. Вдруг осознал, что стоящий у герцогских покоев Клименте опасливо смотрит в его сторону. Бениньо еще раз глубоко вздохнул и обернулся. Нужно было взять себя в руки. И прежде всего понять, что в действительности происходит. Хотя тут врач, пожалуй, знал ответ.

— Клименте, — мягко обратился он к часовому, — скажите, друг мой, его превосходительство был у синьоры? Она еще днем посылала лакея за полковником.

Клименте щелкнул каблуками:

— Так точно, господин доктор. Его превосходительство заходил к синьоре герцогине перед ужином и имел с нею длинную беседу.

— Понятно, — пробормотал врач, — благодарю.

Он сжал челюсти и устремился вниз по лестнице.

* * *

Девять, десять, одиннадцать — поворот… Шесть, семь, восемь — поворот.

Годелот мерно бродил по периметру своего каземата, машинально отсчитывая шаги. Чертовы стены. Чертов потолок, чертова тишина. Как ему прежде удавалось часами бездумно лежать на койке или кропотливо выцарапывать на стене рисунок?

Сейчас стены сдавливали его, как доспехи не по плечу, а потолок глыбой висел над головой. От прежнего равнодушного фатализма не осталось и следа. И отчего-то казалось, что в особняке стало по-особенному тихо, будто, кроме одинокого арестанта и его прилежного охранника, в доме больше никого не осталось. Чертова тишина.

…За прошедшие дни заключения и глухой тоски Годелот тысячу и один раз перебрал каждую минуту памятной ночи на мосту. Он искал для Пеппо шанс, словно прореху в мешке. Пытался нащупать хоть один возможный поворот событий, способный вывести друга живым из того нелепого и драматического узла. Разложил каждую мысль на части, будто прилежный часовщик. Придумал целый калейдоскоп причудливых зигзагов случая, могущих послужить основой для целого авантюрного романа, но оттого ничуть не более реальных. Он почти смирился с тем, что на сей раз придется смотреть в блеклые глаза здравого смысла.

А потом из ниоткуда припорхнуло это письмо. Нехитрый подтекст иносказаний, шутливая подпись «Гверино», знакомый размашистый почерк уже почти без клякс — это никто и никогда не сумел бы подделать так живо, так в духе несносного Пеппо.

И Годелот поверил. Сразу же, так легко и мгновенно, словно все это время подспудно знал: так все и будет. И пусть записка была полна непонятных деталей, вроде загадочного покровителя, все это не имело значения. В неумолимой костлявой руке остался лишь окровавленный обрывок рукава — а значит, все прочее тоже в свой срок станет понятным…

…Шотландец завершил очередной круг и рухнул на койку, вдавливая затылок в холодный камень и вздрагивая от холода, сгустившегося к ночи в каземате. Дурак. Только совершенно безмозглый осел мог наломать столько дров, даже сидя под замком.

Быть может, именно сейчас Годелот впервые понял, почему все подряд так часто называли его мальчишкой. А он еще злился. Нет бы послушать. Ведь только мальчишка мог метаться из крайности в крайность, будто вспугнутый кот. То тонуть в непроглядном отчаянии, то замыкаться в ожесточенном безразличии, то искать надежду, а лишь найдя ее — снова срываться в капризно-детское «Ну и наказывайте, мне все равно!». Пойдя на поводу у собственной дурацкой импульсивности, он не сумел справиться с потрясением и сделал все, чтобы самому утопиться в зловонном болоте чужих интриг.