Феникс. Сгореть дотла

Интересно, а что бы Данте написал о страданиях при жизни?  О муках, в которые мы погружаем себя сами, когда не можем преодолеть потерю, боль или страх. Когда испытываем желание отомстить за смерть близкого человека и знаем виновника, но не имеем ни единого доказательства его вины.

Я до сих пор вспоминала европейскую поездку урывками, но чувство, что именно бармен подтолкнул Глорию к аварии, не отпускало ни на секунду. Я думала о ней каждый день. Снова и снова перечитывала полицейский рапорт и заключение о смерти, и не могла отделаться от ощущения, что они поддельные.

— В поэме Люцифер — страж пути к Чистилищу, — продолжает вещать профессор Грин, щелкая пультом и перелистывая слайды. — Шестикрылый и триликий демон. Среднее лицо — красное — символизирует ненависть. Правое — желтое — бессилие. И левое — черное — неведение. Давайте посмотрим, как его изображали современники Данте.

Кадры с картинами сменяют друг друга, отвлекая меня от размышлений. Рога, копыта, оскаленные морды, крылья как у летучих мышей — каждый художник старался показать зло отталкивающим.

— И, наконец, с появлением кинематографа демонические образы романтизировали.

Вместо темных репродукций на экране появляются скриншоты из фильмов и сериалов. Аудитория наполняется довольным шепотом — однокурсницы обсуждают смазливых голливудских актеров и сравнивают с парнями из братства «Фи Гамма Дельта»[2].

— Нашли время, — фыркаю я себе под нос.

С некоторых пор меня мало волнует жизнь кампуса. Плевать на вечеринки, сплетни и свидания — я с радостью обменяю их все на возможность докопаться до правды.

Кто еще находился в баре в тот вечер? Что помешало нам с Глорией уйти оттуда вдвоем? Я сотни раз спрашивала себя об этом, но мне по-прежнему мешала избирательная амнезия. Еще один вопрос прибавился к списку загадок позавчера — почему я потеряла сознание после похорон Глории и очнулась в часовне в противоположной стороне кладбища?

Лекция заканчивается, и профессор оставляет несвернутым последний слайд с темным фоном, сквозь который проступают налитые кровью глаза. Пока все записывают задание, я неотрывно смотрю на них. И воображение против моей воли дорисовывает знакомое лицо.

Церемония прощания затягивается. В церкви при оклендском кладбище[3] мало народа — не занята и половина скамеек — но каждый стремится поделиться воспоминаниями о Глории, начиная с бывших одноклассников и заканчивая коллегами по работе. Говорят долго, с паузами и еле слышным всхлипыванием. Стараются сдерживать эмоции, чтобы не делать больнее родителям, но эти невыплаканные слезы лишь обостряют их страдание. 

— Глория всегда была душой компании, — с трудом выдавливаю я, когда подходит моя очередь.

Господи, как же это избито. И как же сложно подобрать слова! Я бормочу еще что-то, но речь заглушают рыдания миссис Робертсон. Только теперь она начинает осознавать происходящее.

Стушевавшись, я занимаю место на дальней скамье. К гробу выходит пастор и начинает проповедь. С четверть часа он упоенно читает псалмы, умело чередуя их с рассказами о Глории — о пении в церковном хоре в детстве, об участии в благотворительных сборах, о помощи приютам. Оказывается, я многого о ней не знала.

Мой взгляд рассеянно блуждает по потолку церкви. Я чувствую себя неуютно и выхожу первой, когда пастор заканчивает прощальную речь. Идти к месту захоронения необязательно, но я все-таки бреду с толпой и, как и все остальные, получаю розу из рук сотрудника похоронной службы. Надо подождать еще десять минут, положить цветок на лакированную крышку, и тогда можно будет уезжать с кладбища без угрызений совести.