Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

С 1959 г. пытаюсь сделаться самим собой, но это мне мало удается. Мне хочется, чтобы не пропали втуне ни мои природные способности, ни память, ни начитанность (о таланте – есть он или нет – я говорить не вправе). Я не писатель по многим причинам, в числе их и такая: охоту выражать свое «я» у меня основательно отбили. Но более важная: мне больше нравится перевоплощаться, у меня, мне кажется, есть чувство стиля. Если «переводчики – почтовые лошади просвещения», мне кажется, я лошадь недурных кровей. Лошадь еще и потому, что работать я могу как лошадь. В этом моя жизнь. Как переводчик я нечто, вне этого я – ничто. Но не стоит себя хвалить, простите меня[384].

И конечно, о своей работе, своем деле. О первом заказе в 1959 году на перевод нескольких стихотворений финского поэта Эйно Лейно, благодаря чему «чувствовал себя человеком, чувствовал себя на своем месте». О «наслаждении и трудностях» перевода с польского:

Я много переводил поляков: стихи и прозу. (Польский язык я знаю.) Переводы «Сказок роботов» Лема у меня печатались изредка в газетах Свердловска. Один из наших журналов отказался от моего перевода двух чудесных сказок из этого цикла по причине… чрезмерной интеллектуальности их. <…> С наслаждением переводил чудесные рассказы Яна Парандовского, но везде мне говорили: его тематика будет неинтересной нашему читателю[385].

Рутминский пишет и о стремлении уловить «подлинную интонацию» одного из самых своих любимых и малоизвестных советскому читателю польских поэтов – Камиля Циприана Норвида, сведения о котором он тщательно собирал много лет. А также еще и о том, что жизнь перевода коротка, признание не приходит к переводчикам через многие годы, как это бывает у поэтов, потому что «каждой эпохе бывает нужен свой перевод. <…> Пролежав полвека в ящике письменного стола, перевод может и умереть»[386]. Делится Рутминский с известным писателем и единственным своим крупным успехом – принятой к изданию переведенной им книги «польского атеиста»[387]: «…это все-таки не перевод художественной литературы, хотя я и этому рад до смерти»[388]. Письмо, видимо, писалось в эмоционально-сложном, рубежном состоянии как последняя, отчаянная попытка найти ответ:

…Не отказаться ли от бесплодных попыток пробить лбом бетонную стену. Но это значит – отказаться от содержания всей своей жизни и – не будем бояться громких выражений – морально умереть[389].

Рвущейся струной звучат последние строки, обращенные к мудрому коллеге:

Мне не нужны ни слава, ни деньги… Я бы рад и безымянно работать… лишь бы мой труд, моя любовь не пропадали втуне. Но где найти такого Кристиана мне, новоявленному Сирано?[390].

В не дошедшем до адресата послании есть небольшой сюжет, где Рутминский рассказывает о краткой встрече, произошедшей в одном из московских издательств, давшей ему представление о специфической ситуации на советской переводческой ниве. В условиях жесткой селекции произведений для переводов издательский спрос на подобную литературу был, скорее всего, существенно ниже, чем количество предложений профессиональных переводчиков. Успех зависел от того, кто первым успеет перевести какого-то разрешенного автора, более энергично и надежно наладит связи с редколлегиями толстых журналов. Такая картина, в общем-то, явствует также из переписки с Абызовым. Рутминскому, «не обладавшему ни в коей мере способностями маклера и дипломата»[391], было сложно в подобных условиях. Он рассказывает Чуковскому: