Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Трагизм судьбы поколения может усугубляться его «незамеченностью» и/или «недооцененностью»: «Пушкин при жизни мало кому был понятен и убит. Лермонтов („собаке – собачья смерть“ – слова Николая I), Полежаев, Рылеев, Достоевский. А Осип Мандельштам? Какова судьба Анны Ахматовой? Что делает, что пишет Б. Пастернак?»[411]. Может подсвечиваться трагизмом жизненной судьбы и особыми обстоятельствами литературной действительности. Так, размышления о судьбах шестидесятников сопровождены справедливым замечанием: «Но при этом нельзя забывать и то печальное обстоятельство, что многих из тех, кто в трудных для себя условиях не захотел собирать чемоданы, настигла преждевременная смерть. Андрей Битов, размышляя над мучительными соотношениями („Сколько уехало и сколько осталось? Сколько умерло и сколько выжило?"), обнаружил почти систему: один отъезд – одна смерть… Можно выстроить два жутких столбика бок-о-бок: „уехали – умерли“. Фамилий и впрямь в избытке – как для первого ряда, так и для второго, еще более печального: В. Шукшин, Н. Рубцов, А. Вампилов, Ю. Казаков, Г. Шпаликов, В. Высоцкий…»[412].

Поколенческая тема – одна из важнейших в творчестве Анны Ахматовой. В «Прозе о поэме» она, наряду с очередной попыткой осмыслить «Поэму без героя», ее явные и потаенные слои, также составляет мартиролог своего поколения: «Начинаю думать, что „Другая“, откуда я подбираю крохи в моем „Триптихе“ – это огромная, мрачная, как туча, – симфония о судьбе поколения и лучших его представителей, т. е. вернее обо всем, что нас постигло. А постигло нас разное: Стравинский, Шаляпин, Павлова – слава, Нижинский – безумие, Маяков[ский], Есен[ин], Цветаева] – самоубийство, Мейерхольд, Гумилев, Пильняк – казнь, Зощенко и Мандельштам – смерть от голода на почве безумия и т. д., и т. п. (Блок, Хлебников…)»[413]. Лирика подтверждает восприятие Ахматовой своего поколения как трагического, из которого, как было понято поэтом на склоне своих лет, «все ушли, и никто не вернулся…»[414]. И если первое стихотворение цикла «Венок мертвым» обращено к памяти Учителя, имя которого отсылает к десятым годам двадцатого века, то второе стихотворение посвящено своему поколению, в это время о себе заявившему:

De profundis… Мое поколенье
Мало меду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленье,
Только память о мертвых поет.
<…>
Две войны, мое поколенье,
Освещало твой страшный путь.

(1944)[415]

Поколенческий аспект в творчестве Ахматовой заявляет о себе, кроме прямо считываемого с «открытого текста» смысла, сложной «судьбой местоимений». «Драма местоимений» (их союз, конфликт, распад, взаимозаменяемость), сосредоточенная в непростых взаимоотношениях «я» и «мы», явила себя весьма отчетливо уже в годы Первой мировой войны: «Думали: нищие мы, нету у нас ничего, / А как стали одно за другим терять, / Так, что сделался каждый день / Поминальным днем…» (1915)[416].

И. Бродский, один из немногих, если не единственный, усмотрел в «неожиданном» обращении А. Ахматовой к «мы» суть и сущность ее поэтического дара: «Ее стихи не стали гласом народным лишь потому, что никогда народ не говорит на один голос. Но голос Ахматовой не принадлежал к сливкам общества, в нем напрочь отсутствовало обожествление народной массы, въевшееся в кровь и плоть русской интеллигенции. Возникшим около этого времени в ее стихах „мы“ она пыталась укрыться от враждебного равнодушия истории, и не она – другие носители языка расширили смысл местоимения до лингвистического предела. Будущее удержало „мы“ навсегда и укрепило позицию тех, кому оно принадлежало»[417].

Тема «поэтического поколения», «поэтического братства, единства» – та тема, в которой диалектика взаимоотношения «я» и «мы» приобретает особую многомерность и потаенные глубины[418]. Это прежде всего определение общей миссии поэтов в этом мире и предначертанности судьбы, в котором поколенческое «мы» сливается с индивидуальным «я»: «Но не пытайся для себя хранить / Тебе дарованное небесами: / Осуждены – и это знаем сами – / Мы расточать, а не копить»[419]; «Пусть так. Без палача и плахи / Поэту на земле не быть. / Нам покаянные рубахи, / Нам со свечой идти и выть» (1935?)[420]. Размышляя о своем поэтическом поколении и его судьбе, в стихотворении, посвященном О. Мандельштаму, Ахматова подтвердит общность судьбы: «Это наши проносятся тени / Над Невой, над Невой, над Невой, / Это плещет Нева о ступени, / Это пропуск в бессмертие твой» (1957)[421]. Та же мысль и в стихотворении, посвященном М. Цветаевой: «Мы с тобою сегодня, Марина, / По столице полночной идем, / А за нами таких миллионы, / И безмолвнее шествия нет, / А вокруг погребальные звоны, / Да московские дикие стоны / Вьюги, наш заметающей след» (1957)[422].