Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Формирование идентичности по моделям революционеров, безусловно, производилось опосредованно: традиции общественной борьбы преломлялись в художественной литературе, киноверсиях и получали героико-романтическую интерпретацию, влиявшую на способ самооценки и моделирование собственного поведения. Например, В. К. Буковский вспоминал, как на одной из демонстраций Ю. Т. Галансков во время ареста пытался обратиться с речью к «гражданам свободной России»[518]. В данном случае, как видим, ориентация на поведенческий канон была осознанной. Г. М. Померанц ощутил эту близость: «Психологически диссиденты были прямыми потомками революционера, за которого Катюша Маслова вышла замуж. Но они родились в другое время – не в канун революции, а после ее горького похмелья. И их вдохновила другая идея – борьбы со злом без создания нового зла, без насилия. Не знаю, удалось ли это когда-либо полностью»[519].

Акцентирование революционной традиции в самоидентификации поколения соответствовало углубившемуся отчуждению нонконформистов от власти, сопровождалось «узнаванием» современного врага, на которого надо было направить тираноборческие усилия, – государство. Категории «русское» и «советское» приобрели в сознании нонконформистов, вставших на путь непримиримой борьбы, характер бинарной оппозиции. Наиболее радикальная часть шестидесятников стала диссидентами.

Итак, самосознание шестидесятников было динамично. Его трансформации определялись не кардинальной сменой ценностных ориентиров, а представлением о приемлемых стратегиях общественного действия.

Социальное и профессиональное поведение Вигдоровой и Вольпина строилось по каноничным для русской и советской интеллигенции образцам: «защитник» и «борец с тиранией». Сформированные культурной традицией Нового и Новейшего времени, эти модели усваивались поколением шестидесятников в их литературно-книжных транскрипциях: акцентировались общечеловеческие идеалы, антропоцентризм социальных преобразований, ценность жертвенного служения человека правде и справедливости, защита слабых и угнетенных, бескомпромиссность в борьбе с общественными пороками. Получившие легитимность поведенческие образцы подвергались в среде единомышленников тиражированию и трансформации: «защитник» преобразовался в «правозащитника», «борец с тиранией» в «диссидента». Новое семантическое наполнение отражало динамику самосознания сообщества и поиск наиболее адекватных поведенческих стратегий. В результате отбора и селекции слагались общие типы социальной и публицистической реакции на события, дискурсивные практики, способы артикуляции и интерпретации тем, формировался тезаурус. Внутри поколения шестидесятников структурировалось сообщество диссидентов.

Глава 11 Поколение шестидесятников-диссидентов в романе Л. Улицкой «зеленый шатер»: межпоколенческие и внутрипоколенческие структуры [520]

Являясь младшим представителем советских шестидесятников и будучи лично знакома с некоторыми весьма значительными фигурами из среды диссидентов, Людмила Улицкая придает огромное значение общественно-политической роли этого поколения в советский период. В одном из своих интервью она говорит о них: «Диссиденты в России были первым поколением, которое побороло в себе страх перед властью, которое начало великую борьбу за право иметь собственное мнение, за право думать не „по-газетному“, это была школа выхода из тотального страха. Диссиденты заплатили огромную цену за эти попытки освобождения, отчасти неудачные, отчасти успешные. <…> Они первыми вслух стали говорить то, что думают. И не так уж важно для меня сегодня, согласна ли я с их мыслями тех лет. Это была школа мужества и независимости»[521].

Роман «Зеленый шатер», посвященный советским шестидесятникам-диссидентам, вышел в 2010 году и вызвал резко противоположные реакции. Американские исследователи творчества писательницы воспринимают его как «апологию поздней советской интеллигенции»[522]. В России же те, кто относится к роману одобрительно, подчеркивают верное и многогранное воспроизведение эпохи и беспристрастность автора, считая, что «в отношении оценок поколения шестидесятников Л. Улицкая предельно честна. Диссидентские и околодиссидентские круги отнюдь не идеализируются…»[523].

У других именно изображение диссидентской среды, и шире – интеллигенции, вызывает наиболее резкую критику: «…из романа так и не понятно, что это за люди такие – диссиденты, чего им, собственно говоря, неймется, за что они борются»[524]. Часто звучит недоразумение читателей по поводу смешения реальных лиц и выдуманных персонажей[525], а также в связи с фрагментарностью сюжета, в котором нет «никакого единства времени; смесь и взвесь»[526], и с композицией, которая будто бы ближе к сборнику рассказов, чем к роману[527].