Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Помню тогда, в сентябре 65-го, я бродил в Голицыно в роще один и думал: что-то же надо делать. И тут мне пришло в голову, что эти черти наверняка будут закрытое судебное дело вести. Так самое время требовать гласности суда! Пусть они осудят ребят, но пусть… вся эта псевдоаргументация прозвучит не на гражданском, а на уголовном процессе. Хотя в общем-то природа процесса одна. Чем больше будет таких случаев, тем быстрее этим репрессиям будет положен конец. Потому что в конце концов это бьет по властям. Им просто будет не в расчет ловиться на том, что их собственные суды так трактуют законы – и все это лишь для того, чтобы остановить какого-нибудь более-менее двусмысленного автора, печатающегося за границей, да еще под псевдонимом[513].

Высказывание показательно для характеристики наметившейся трансформации ценностных оснований общественного поведения нонконформистов. Власть осмыслена как сила, враждебная человеку и самому здравому смыслу – «эти черти», что отражает не просто психологическую дистанцию, необходимую человеку для взвешенных оценок и критических замечаний, но отчуждение от государственных структур, чреватое конфронтацией и углублением общественного раскола. В отличие от шестидесятников, полагавших причиной общественного неблагополучия усилия консерваторов-сталинистов, не желающих уступить властные позиции, диссиденты считают антигуманной саму государственную систему, подавляющую всякое свободное слово и мысль, превращающую всякого, кто идет на компромисс с властью, в бездушного, лишенного собственной воли функционера.

В цитате обозначена новая общественно-политическая цель – саморазоблачение государства. Подразумевается более широкая адресная аудитория – кроме соотечественников, зарубежье, в глазах которого власть явно не захочет терять авторитет. Но главное различие кроется в словах «пусть они осудят ребят…». Эта фраза не могла прозвучать из уст «защитника», стремящегося вывести человека из-под удара репрессивной машины. Однако она вполне укладывается в логику идеологической борьбы. Более того, заявление «чем больше будет таких случаев…» завершается выводом, безошибочным по меркам формальной логики, но сомнительным с позиции этики: «…тем быстрее этим репрессиям будет положен конец». Выходит, чем чаще звучат абсурдные с точки зрения закона обвинения инакомыслящих и происходят неправомочные аресты, тем очевиднее «заказной» характер судебного процесса и внутри страны, и за рубежом. А значит, цель – дискредитация власти – оправдывает средства: ради нее можно принести в жертву человека. Так прагматика борьбы привела к серьезной ценностной деформации: человек превратился из цели в средство идеологического противостояния.

Реализация принципов «правозащиты» в социальной практике предполагала публичность, гласность, легальные требования к государству соблюдать закон. Лозунги демонстрации 5 декабря 1965 года: «Требуем гласного суда над Синявским и Даниэлем!», «Уважайте конституцию!» – отражали бескомпромиссную позицию наиболее радикальной и мобильной части шестидесятников, а именно диссидентов, утвердивших впоследствии новые формы выражения гражданского неповиновения: митинги, обращения к мировой общественности, создание международных комитетов по защите прав личности и пр. Однако в арсенал средств вошел тактический прием, не использованный ранее, – провокация. Вот как описывал свое состояние на одной из демонстраций протеста В. К. Буковский:

Лозунги привезли под пальто, три штуки, – и больше всего боялись, что не успеем развернуть. Но никто не мешал нам. Вокруг было пусто, словно все вымерзло. <…> И на секунду мне стало страшно – вдруг ничего не будет? Расчет строился на том, что лозунги отнимут, а нас заберут. Не везти же их назад, домой. Я вообще не предполагал домой возвращаться[514].