Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Оставаясь в рамках идеологического канона, журналистка не нарушала и эстетики соцреализма. Гармоничное общество, устроенное по модели большой семьи, в котором действуют законы добра, милосердия и круговой поруки, предстает идеалом автора. Назначение художника видится в приближении этого идеала. Социальные конфликты, получающие морально-нравственную оценку, мыслятся разрешимыми путем активного сопротивления граждан реакционерам и консерваторам. Эта убежденность в том, что именно конкретные люди, а не безличные социальные законы вершат судьбы людей, поворачивают колесо истории вспять от исторического прогресса или ускоряют его, настойчиво звучит в прозе и повторяется в одном из писем Бродскому[503].

Показательно, что Л. К. Чуковская, отзывавшаяся о личности Вигдоровой неизменно в высоком стиле, критично оценивала прозу подруги, считала ее «сентиментальной беллетристикой» и радовалась литературному уходу «к мужественной документальной прозе – т. е. от разжиженной правдивости к страстной и строгой правде»[504].

При этом писательница выделяла в наследии Вигдоровой два текста – запись суда над Бродским (безусловный шедевр, по мнению Чуковской) и очерк 1955 года «Преступление и выводы из него»[505]. Сопоставление на первый взгляд может показаться весьма произвольным. Один посвящен неправедному суду над поэтом, другой повествует о заслуженной каре генеральскому сыну, застрелившему человека. Первый составил жемчужину самиздата, второй, типичный для официального дискурса, был напечатан в центральной прессе[506]. Однако сопряжение текстов имеет основание. Именно в том очерке Вигдорова апробировала форму, использованную в 1964 году, – драматургическую запись судебного процесса «по голосам» участников с минимальным количеством лаконичных ремарок. Поэтика, найденная в ходе работы над вполне заурядным журналистским заданием, оказалась продуктивной. Она позволяла автору выразить отношение к происходящему без традиционной для журналистики тех лет дидактики и прямого обличения. Морально-нравственный ригоризм оставался спрятанным за самоговорящей реальностью, семантические акценты, умело расставленные в ремарках, выражали авторскую позицию сильнее и глубже открытого высказывания. Установка на факт создавала у читателей ощущение документальности, убеждала в подлинности зафиксированных событий. И если вмешательство Вигдоровой в судьбу незнакомого ей поэта объясняется личностными качествами журналистки, отзывчивостью к чужой беде и потребностью восстановить попранную справедливость, то способ высказывания, тип нарратива записи суда над Бродским подтверждает мировоззренческую цельность автора. Изменив объект социального обличения от развращенного вседозволенностью генеральского баловня к бездушным функционерам, не способным оценить подлинный талант, она не делала шаг от социальной адаптации к протесту, а лишь подтверждала принципиальную в своей аксиологии позицию – бороться с несправедливостью, обличать социальные пороки.

Осмысливая гражданскую позицию матери, А. А. Раскина предостерегала исследователей от попыток вписать ее в бинарную оппозицию «диссиденты – конформисты». Оба суждения, по ее мнению, неверны. От диссидентов Вигдорову отличало стремление защитить не абстрактную справедливость, а конкретного человека[507]. С конформистами не мог примирить общественный темперамент, стремление преобразовать и гуманизировать действительность. Очевидно, что идентичность Вигдоровой была нонконформистской: значимость свободомыслия, демократических свобод, либерализации общественной жизни, ценность личности не подвергались ею сомнению. При этом близкие друзья Вигдоровой нашли для нее еще одно определение – «защитница».