Февраль – близнец ноября

– Ты уже больна, – тихим сипом замечает Черный, покачнувшись, как одно из множеств зданий, к чему была приложена его рука (тогда катастрофы не произошло, но вот он уж точно обрушится). Белая улыбается, пуская на губы кровь.

– Поразительно, как быстро ты всё понимаешь.

Пока они быстро бегали к ближайшему магазину, ориентируясь на нелепо-яркие вывески за чем-то съедобным, Черный сделал открытие, что у Белой плохое зрение, и та утверждает, что оно начало падать еще с детства, как и крепкость костей, и устойчивость к холоду. Они что-то загоняются под ностальгию, как назло ведь еще ошиваются в районе детства Черного, и разговор затягивается в сторону детей и взрослых.

– Когда человек переходит эту грань? – спрашивает Белая, пока вытаскивает из пакета вафельную трубочку, – получая паспорт, в восемнадцать? Когда пробует алкоголь, теряет девственность или решается в профессии? Впервые влюбляется?

Черный вытирает ладони о грубую ткань форменных штанов (не успел переодеться) и понимает, что прямого ответа у него нет; вместо этого он предлагает перечислять те моменты, когда ты уже определенно не ребенок. Белая хмыкает, присаживаясь, и подмечает, что вот, пожалуйста, нормальный ребенок никогда бы просто так не сел на скамейку. Брюнет размещается рядом и начинает первым:

– Когда не брезгуешь старыми фильмами. Когда сам заводишь будильник. – Он забирает со стеклянного донышка последние капли. – Когда не жалуешься на отсутствие картинок в книжке. И вслушиваешься в тексты песен.

Белая подхватывает, смахивая крошки с колен:

– Понимаешь, что отношения не начинаются с простого "давай дружить", а скрещенными пальцами уже не помиришься.

– И в домик не спрячешься. – Поддакивает Черный. – Мы с тобой старики.

Белая улыбается и смотрит на него.

– Ну почему же. Спрятаться мы можем. На время.

Во второй раз снова нет ни покера, ни виски, не секса, только Белой, кажется, по душе пришлась кровать Черного, что снова растянулся на ней, заставив младшего залезть вместе с ним: «На полах сидеть холодно, кресло маленькое, и мне хочется говорить с тобой шепотом».

Невозможно понять, скоро ли на улице ночь, теперь оба забыли о стрелках и циферблатах. В этот раз Белая замечает наличие открытого балкона, а Черный говорит, что вообще-то, там очень красивый вид, но собачий холод.

– Может, стоит дождаться, когда потеплеет. – Пожимает он плечами.

– Но промерзли-то мы изнутри.

Белая, однако, так гармонирует с его обоями на стенах. У Черного нет виниловых пластинок, альбомов с фотографиями, игровой приставки и даже хорошего качества каналов; вместо этого находятся старые нарды в деревянной коробке и шашками с отлупленной краской.

Черный сдавленно смеется, признаваясь, что никогда их не вытаскивает и тихо просит «научи» Белую, которая качает головой, подбрасывая в кулаке кости: «тебе что, никогда не отрубали свет?» Свечи были бы сейчас очень красивой подсветкой для её лица и самодовольной ухмылки.

Они играют на советы и последние остатки в холодильнике, а за неимением колонок или радио Черный тупо включает на телефоне первую попавшуюся гитарную мелодию. Ему нравится, как выглядит Белая, когда думает, передвигает шашки, сгребает кончиками пальцев кости, не хочет ему помогать. Черный проигрывает, конечно, и откидывается на стенку. Вот его совет:

– Если тебе холодно, вспомни, что в Антарктиде лето – минус сто тридцать. – Как же он безнадежен.

Белой определенно по нраву такое, она растягивает губы и так же наклоняет голову, сравнивая уровни их взглядов.

– Если тебе одиноко, вспомни, что марсоход Куриозити запрограммирован петь себе песенку "С днем рожденья" раз в год.

Черный прикрывает глаза, потому что сейчас слишком хотелось исключительного, чистого голоса.

– Будет очень романтично, если ты меня сейчас поцелуешь.

Но Белая был бы не Белой, если бы послушалась. Она только усмехнулась, скинув с себя ноги Черного, и прошаркала на кухню в поисках пива или что-то похожего на него. И Черному кажется, в этот самый момент, что эта девушка – недостающая, где-то пропадавшая часть его квартиры, без которой жить можно, но не в радость и без удовольствия. Как-то странно всё это – как картина, которая внезапно заполнила пустующую стену, ты смотришь, и видишь – оно!

Белая возвращается, выпивая уже на ходу, и садится в любимой позе скрещенных ног.

– Знаешь, как я себя успокаивала, рано вставая в школу? Прощалась с подушкой и думала, что в любом случае вернусь к ней вечером. Что бы ни произошло за день. Это меня обнадеживало.

– А я уже почти уверился, что ты необычной была всю жизнь, – смеется Черный, – но нет, была самый обычный ребенок.

– Почти все дети такие, – говорит Белая с серьезным видом, – это потом уже кто кем вырастает, в кого мутирует.