Фигуры света

Она только что сидела у огня, и на ней теплая накидка, но на пороге Алли начинает бить дрожь. У нее так трясутся руки, что не получается застегнуть сумочку. С ее последнего истерического припадка – на Пасху – прошло уже много месяцев. Она прислоняется к колонне, которая поддерживает крышу над крыльцом Льюисов, и считает: вдох, два, три, четыре, выдох, два, три, четыре. На дороге громыхает телега. Двое мужчин проходят мимо, они разговаривают, не обращая на нее никакого внимания. В живой изгороди шуршит птица, разбивая белые промельки среди темных листьев, и Алли хочется бежать, умчаться отсюда прямо в… прямо в… Не в Лондон, куда она и так поедет. Она не завидует Мэй, которая отправится в противоположную сторону, на остров Обри, откуда, кажется, совершенно невозможно исчезнуть. Быть может, в Ливерпуль, сесть на корабль до Америки, где есть женщины-врачи и где женщины могут получать высшее образование, где уже так много британских женщин, уехавших туда ради тех самых возможностей, которые теперь брошены к ее заледеневшим ногам… нет, в Австралию, с ее необъятными просторами, в канадские прерии, куда-то, где можно скрыться без следа, где никто от нее ничего не ждет. Она спускается с крыльца, осторожно отодвигает щеколду на воротах, чтобы не привлекать внимания к тому, что она ушла не сразу. Знакомо ли это чувство мужчинам – боязнь потерпеть неудачу? Что, и мужчины, готовясь стать врачами, трясутся, задыхаются, испытывают тошноту, потому что с каждым их успехом следующая дверь становится все ниже и ниже, лежащий перед ними путь сужается все больше и больше? На тебя возложено столько надежд, говорит мама, говорит мисс Джонсон, смотри не подведи нас. Когда она переходит улицу, мужчина – без перчаток – хватает ее за рукав, делает непристойное предложение. «Да смилостивится над вами Господь», – бормочет она, стряхивая его руку, отворачиваясь. Если она потерпит неудачу, если в течение последующих лет ее работа будет менее чем выдающейся, она подведет не только маму, мисс Джонсон, миссис Льюис и всех, кто ее поддерживает, всех мужчин и женщин из Ассоциации женского образования, на чьи деньги она будет жить, но и всех женщин, оставшихся без высшего образования, и, хуже того, всех женщин, которым будет позволено его получить, только если эксперимент Лондонского университета окажется удачным. У нее перехватывает дыхание, витрины и толпы спешащих куда-то людей вдруг расплываются, словно она движется под водой. Она не справится. А должна.

* * *

Она упирается коленками в плитки пола, рядом, в оловянной плошке, горит свеча. Обычно последними она чистит свои ботинки, которые можно вымыть и натереть не так тщательно, как остальные, но сегодня она не чистит их вовсе, по папиным небрежно проходится щеткой и, закончив с мужскими ботинками, которые мама считает самой практичной обувью, принимается за ботинки Мэй. Папа купил Мэй ботинки на пуговицах, потому что она его попросила. Алли садится на пол, поджав ноги, сует руку в ботинок Мэй, большой палец упирается в подъем, остальные пальцы теснятся там, где целый день жмутся пальцы на ноге Мэй. Каблуки сбиты снаружи, потому что Мэй ходит, слегка выворачивая ступни, стелька внутри протерлась, ткань загрубела под пяткой Мэй. Алли кажется, что самое первое ее воспоминание – это Мэй в Королевских садах, тут, за углом, делающая первые шаги по направлению к папе. Мэй потом еще долго ходила медленно, неуверенно, и Алли приходилось все время держать ее за руку и поднимать, когда она падала. Алли берет щетку для обуви, ботинки все перепачканы, значит, Мэй в последний день перед отъездом удалось выкроить время на то, чтобы навестить бедняков. Она вспоминает Мэй, семенящую вслед за мамой, потому что бегать запрещалось, а быстро ходить, чтобы идти с мамой вровень, она еще не могла, и как потом Мэй в школе научилась прыгать через скакалку, как мелькали и взлетали ее ботинки над веревкой. Алли играть никогда не звали. Она оттирает с носка засохшую грязь – от нее исходит еле заметное зловоние, может, это и не грязь вовсе, а кое-что похуже, – плюет на тряпку, стирает грязь с пуговиц, приподнимает их, протирает под ними. Не стоит и надеяться, что Мэй хоть раз придет в голову протереть под пуговицами. Она елозит тряпицей по ямке жира в жестянке, втирает его в ботинки Мэй, пусть хоть ногам ее будет хорошо на этом острове Обри. Мэй едет туда, думает Алли, не потому что помогать бедным женщинам – ее призвание, а потому что Обри хочет, чтобы она туда поехала. В истинном призвании она нашла бы больше утешения, больше защиты от надвигающейся зимы, чем в этом бесстыдном увлечении.

Мама отправила Мэй в постель сразу после ужина, напомнив, какое долгое ей назавтра предстоит путешествие, но когда Алли с руками, пропахшими ваксой, поднимается наверх, из-под двери их спальни пробивается полоска света и оттуда доносятся какие-то шлепки, что-то шуршит.

– Мэй?

Она открыла собранный Алли сундук, развернула все свертки.

– Я не могу ее найти, – говорит она. – Я сама ее уложила, когда ты закончила, а теперь не могу найти.