«Филологическая проза» Андрея Синявского

Можно предположить, что Синявский действительно (особенно после освобождения из лагеря) в процессе работы над «своим» Гоголем мог обращаться и к А. Белому, и к «Лекциям по русской литературе» Набокова[159]. Однако, на наш взгляд, нет необходимости искать в работе Синявского-Терца следы плагиата: опора на предшественников и связь с ними отличает все серьезные работы в области науки о литературе.

Действительно, когда Синявский-Терц размышляет о творческой судьбе Гоголя в первой (вступительной) части своей большой работы – «Эпилог» – и опирается преимущественно на «Выбранные места из переписки с друзьями», кажется, можно усмотреть связь с представлениями о Гоголе В. Набокова. Начать можно с того, что Синявский-Терц открывает свои размышления, как и Набоков, «диахронически» – смертью Гоголя, отталкиваясь от «странных» обстоятельств последних лет (месяцев и дней) писателя. Можно было бы сказать, что вслед за Набоковым Синявский-Терц весьма несерьезно размышляет о серьезном. У Набокова: «Крайнее физическое истощение в результате голодовки (которую он [Гоголь. – О. Б.,Е. В.] объявил в припадке черной меланхолии, желая побороть дьявола) вызвало острейшую анемию мозга (вместе, по-видимому, с гастроэнтеритом), а лечение, которому его подвергли – мощные слабительные и кровопускания, – ускорило смертельный исход: организм больного был и без того подорван малярией и недоеданием. Парочка чертовски энергичных врачей, которые прилежно лечили его, словно он был просто помешанным <…> пыталась добиться перелома в душевной болезни пациента, не заботясь о том, чтобы укрепить его ослабленный организм…»[160]Оценочные эпитеты (чертовски энергичные) и выразительные номинативы (меланхолия, слабительные, помешанный, дьявол) изначально формируют стилевую доминанту набоковского повествования, указывая на возможный претекст Синявского, из которого словно бы «заимствуется» композиционная форма и речестилевая манера Терца. Тем более что тут же рядом с Гоголем у Набокова – о Пушкине: «Лет за пятнадцать до этого медики лечили Пушкина, раненного в живот, как ребенка, страдающего запорами…»[161] Нарративно-стилевая близость кажется очевидной.

Однако Синявским были уже написаны «Прогулки с Пушкиным», в которых свобода стиля, как было показано выше, определялась далеко не «плагиатом» или «заимствованием», а собственной установкой на либертальность слова, мысли, «завещания». Использованная Синявским-Терцем манера повествования уже была опробована и в малой степени зависела от Набокова. Более того, когда Набоков писал о Гоголе, что тот «погубил свой гений, пытаясь стать проповедником»[162], и когда в этой мысли некоторые исследователи усматривают близость Синявского Набокову, то они решительно ошибаются. Весь «Эпилог» Синявского-Терца подводит не к мысли об утрате таланта Гоголя в последние годы жизни (традиционный ракурс), а об органичности писателю тех философских посылов и постулатов, которые утвердились в нем к концу жизни и вышли на передний план в его «переписке с друзьями» (собственно терцевское заключение). В отличие от Набокова Синявский-Терц не говорит о деградации человека и писателя, но, наоборот, высказывает гипотезу о том, что мнимый кризис Гоголя в последние годы его жизни на самом деле таковым не был. По мысли Синявского, к концу жизни Гоголь вернулся к себе настоящему, истинному, к тому, каким он был всегда и с которым он в себе боролся всю жизнь, чтобы находиться во взаимосвязях с другими.

Синявский:

«Однако <…> поздний Гоголь это не какой-то другой, видоизменившийся или пошатнувшийся, автор, но в точности тот же самый, лишь открывшийся со своей оборотной, теневой стороны (либо вышедший наконец-то на свет из темноты своего прошлого творчества). Что оба антипода как нельзя удачнее уравновешивают и дополняют друг друга, складываясь в единую фабулу завершенной судьбы человека, расплатившегося при жизни – во второй половине пути – за вину (или благо) первой своей половины…» (с. 38)[163].

И уже в главе о «Ревизоре» еще раз: «…постепенно, с годами, “сквозь видный миру смех” начали проступать “незримые, неведомые ему слезы”, пока наконец эта подлинная природа Гоголя, вырвавшись из-под спуда, не возобладала во второй половине его творческого пути…» (с. 64; выд. нами. – О. Б., Е. В.).