Философия поэзии, поэзия философии

Измерение третье, социальное. Милосердие, жалость, социальная свобода, преодоление ксенофобии (эти вещи особо акцентированы во Вт 5:14) задаются как непреложные параметры всечеловеческой истории[474]. Как отмечала французская католическая исследовательница, памятование о своем собственном былом рабстве есть, в своем роде, одна из библейских заповедей, ставшая неотъемлемой частью духовно-исторического опыта еврейского народа и переданная всему человечеству[475].

Наконец, измерение четвертое, условно говоря, экологическое: сострадание эксплуатируемой нами, людьми, дочеловеческой твари. И ведь не случайно образы вола и осла позднее непреложно вошли во весь комплекс разновременной и разностильной христианской иконографии (Рождество, Бегство в Египет, Вход Господень в Иерусалим)…

Мне могут возразить, что за всеми этими нормативами и принципами Субботнего покоя угадываются вполне утилитарные интересы «хорошего хозяина», «крепкого мужичка»… Так-то оно так, но вот только все редукционистские аргументы разбиваются об одно соображение чисто исторического (или, если даже угодно, – этнологического) свойства. Древний человек – в любой из цивилизаций и культур – мыслил дарованную ему космическую и житейскую действительность не иначе, как Святыню, которая превыше любых утилитарных потребностей, любых представлений о пользе. Да и сама идея пользы ограничивалась идеями самодисциплины, жертвы, дарения. Переживая Субботнюю заповедь, человек не только благодарил Всевышнего задар космического и индивидуального бытия, но и сам приносил себя Ему в дар («Суббота Господу Богу твоему»: шаббат ла-Адонаи Элохейха).

Во всяком случае, без идеи Субботы – именно как идеи относительного и свободного самодистанцирования Бога от твари и относительного отпущения твари на свободу (отпущения именно как дара) – невозможно представить себе генезис всей духовной и культурной истории народов Библейского ареала: генезис мистики[476], правосознания, эстетики, естественных и социальных наук…

Это относится и к истории нашей Российской культуры. Без этой библейской идеи вживленности свободы в глубину Божественной и человеческой жизни мы не поймем ни Соловьева, ни братьев Трубецких, ни Бердяева, ни Федотова, ни Пастернака, ни отцов Александра Меня и Георгия Чистякова…

3

Новозаветные тексты продолжают древнюю идею субботы, возводя ее, однако, на новый уровень духовного и экзистенциального понимания: «суббота для человека, а не человек для субботы» (Мк 2:27).

Идея Субботы, субботнего покоя становится уже не столько прямым социально-регулятивным принципом, сколько категорией внутренней действительности человека, внутреннего устроения человеческой личности[477]. Этой новацией чрезвычайно обогащается антропологическое измерение проблемы субботствования: здесь работает не только установка на духовные и нормативные принципы Синайского законодательства, но и на развитие той высокой и тонкой культуры человеческого существования, на которую, по словам ап. Павла, уже «нет закона» (ουκ εστιν νομος) (Гал 5:23). Т. е., по существу, которая уже превыше формальных регулятивов [478]. К сожалению, историческое христианство оказалось не на высоте этих сложных духовных интуиций. Отсюда – и столь частый в истории и поныне, увы, не преодоленный дисциплинарно-карательный подход к проблематике человеческой мысли и веры.

Но сами Евангельские тексты – превыше такого подхода. Синоптики постоянно подчеркивают, что акты жалости, чудеса исцеления творятся Спасителем именно в Субботу как в день преизобилия божественной милости, мысли и благодати: «Сын Человеческий – Он и владыка Субботы» (Мф 12:8, Мк 2:28, Лк 6:5).

Четвертое же, Иоанново Евангелие не снимает вопрос о чудесах в Субботу, но полагает проблему субботствования в еще более глубокий мистический контекст (см.: Ин 19–20): израненный, истерзанный Сын Человеческий вкушает субботний покой в гробу; однако трагедийное суб-ботствование Господа и подавленность Его учеников исподволь оборачиваются преддверием Воскресения, Эта Иоаннова мистическая интуиция подкрепляется и в Апостольской части Нового Завета: субботний гробовой покой есть одновременно и освобождающий порыв сошествия во ад (см, напр., Эф 4:8-10); эта же интуиция подкрепляется и православной литургикой, гимнографией и иконографией заключительных дней Страстной седмицы и дней Пасхальных.

День Воскресный для христианина – своего рода эквивалент ветхозаветно-иудейского Дня Субботнего. Но – лишь отчасти. И в этом плане, как мне кажется, стоило бы прислушаться к идее французского теолога

о том, что подлинная полнота Субботнего дня, подлинное приобщение Божескому творящему и созерцающему покою связано прежде всего с моментами Евхаристического таинства, с той внутренней умопеременой («метанойей»), которую призвана пережить человеческая личность, приступая ко Св. Тайнам[479]…