Философия современной мусульманской реформации

Объективно это привело к тому, к чему стремился или в чём достиг своей полноты рационализм мусульманской реформации в вопросе о государственности. Государственная идея являлась уже не столько частью реформации видения, сколько элементом политических авантюр. Иными словами, идея принципиальной значимости государства стала не столько компонентом рационального и политического обоснования, сколько действенным элементом политических азартных игр. Арабский мир столкнулся с новыми парадоксами, не подвергшимися обдумыванию с позиций рационализма и реформизма, но навязанными ему в результате бурных событий. Если меняющаяся действительность была судьбой, с которой следовало обращаться так же, как с политикой и с политиками, то её предполагаемая обязательность для реалистического видения заключалась в том, чтобы перегруппировать теоретические силы и по-новому организовать их в структуре точных приоритетов, связанных с основополагающим значением государства и единства. Требовалось дать ответ на вызовы новой реальности и смену приоритетов национально-государственного образования, общественно-политического и культурного самосознания. В условиях новой реальности произошёл поворот от общества, располагающего разнообразными культурными и политическими перспективами при отсутствии независимого государства, к обществу, обладающему государственностью, но имеющему весьма туманные культурные горизонты. Такая ситуация, с одной стороны, стала следствием разобщенности арабов и противоборства между их традиционными силами, а с другой – разложения их культурного и политического состояния в интересах противоборствующих внешних сил (турок и европейцев). Неслучайно становление новой арабской государственности сопровождалось тем, что была забыта история длительных страданий, равно как и глубоких разочарований, следовавших за радостью от неожиданных подарков. Новой исторической радости противостояло историческое коварство Запада. Готовности к самопожертвованию во имя независимости противостояла готовность к господству и мандатному колониальному управлению. Историческому оптимизму, связанному с надеждами на объединение, противостоял не меньший оптимизм, связанный с готовностью ослабить это единство и заново раздробить арабский мир. Неполноте стратегического подхода к политике у арабов противостояло ясное, институционально организованное стратегическое видение европейских держав и их идеология.

Новая реальность с её скрытыми противоречиями навязывала свою подспудную логику изумленному арабскому менталитету и бурному энтузиазму масс. Она вынудила их принять разобщенность и действовать в её пределах, сориентировала активность арабов в направлении лозунгов и целей политиков. Аналогичным образом гнев исторически обездоленного крестьянства был направлен в сторону реализации «патриотических» призывов профессиональных религиозных деятелей, «просвещённых» феодалов, самопровозглашенных эмиров и их свиты, воспитанной в традициях османского туркизма. Потрясённая совесть народных масс с их поверхностным сознанием была сориентирована на достижение эгоистических интересов новых национальных руководителей отдельных государств. И если это стало крупным шагом вперёд на пути осуществления возможного социального единства, выходящего за грани традиционной структуры, то энтузиазм народных масс, готовых к самопожертвованию и мщению, не мог выйти за пределы непосредственного действия в рамках национальных государств.

Историческая радость, готовность к самопожертвованию, бурный оптимизм, слабость стратегического видения слились воедино, сформировав предпосылки возникновения новой ситуации, для которой был характерен приоритет непосредственного действия. Общественное сознание, на протяжении столетия поглощенное борьбой арабов за преодоление их национальным и культурным менталитетом узких традиционных представлений, неосознанно обращалось к обоснованию парадигм, необходимых для выстраивания общественного, политического, государственного и национального сознания.