Философские арабески

Нетрудно, после всего вышесказанного, обнаружить «мистику идей» на каждом шагу в изложенной части «Логики» Гегеля. Трактовка действительных процессов, как суждения, умозаключения и фигур логики явно перевёртывает реальные отношения и идеалистически их извращает. Но Ленин совершенно правильно предостерегал против того, чтобы эту мысль Гегеля, которой у последнего отведено столь почтенное место, рассматривать, как вздор. Эта мысль, если продумать её глубже, во всём её значении, устанавливает объективную связь между отношениями действительности и отношениями мышления, между объективными законами и законами логики, между формами бытия и формами мышления, между опытом и практикой — с одной стороны и теоретическим познанием — с другой. Эта мысль уже сама по себе является опровержением всего и всяческого априоризма, в котором субъект навязывает миру феноменов неизвестно откуда появившиеся априорные формы и категории. В материалистической интерпретации дело обстоит так, что действительные связи вещей и процессов через опыт и практику общественного человека, отражаются в его теоретических формулах. При этом такие соотношения, которые опытом и практикой подтверждаются бесчисленное количество раз и не знают исключений, откладываются в сознании общественного человека, как аксиоматические категории, которые потом идеалистические философы объявляют априорными. Гегель, между прочим, хорошо понимал неравноценность разных типов умозаключения. В наше время, например, классический тип умозаключения, фигурировавший во всех старых и новых учебниках логики, выступает в особом свете. Мы говорим о силлогизме. Все люди смертны. Кай — человек. Следовательно, Кай смертен. Представьте себе, что появилось новое: «Каю» удалось добиться регенерации клеток, вопреки соображениям Гегеля о роде, жизни, индивидууме и т. д. Первое положение о смертности сохраняется: Кай ещё никому ничего не говорил. Что Кай — человек, это остаётся. Но вывод неверен, и в то же время неверным становится и первое положение: оно внутренне размывается. Опытное происхождение здесь наглядно дано в слове: «все».

Ничего мистического и таинственного нет, однако, в том, что целый ряд связей не знает исключений: они-то и отлагаются в категориях «логической необходимости». С другой стороны, мы имели случай убедиться, как методы практического и опытного воздействия на природу, согласно её действительной природе, находят своё выражение в методах назначения (анализ, синтез — дробление, разложение, трансформация вещества и т. д.). Но, разумеется, налицо у Гегеля мистическая вульгаризация этих соотношений (соотношений видов в «Философии Природы», как силлогизм, солнечная система и т. д. и т. п.), что прямо вытекает из своеобразной логификации мира.

Эта логификация наглядно выражена в соотношении между субъективностью и объективностью. Понятие, субъект, есть по Гегелю, основание объективности. Здесь ярко выражен приоритет духа. Этому соответствует и приоритет цели и свободы над необходимостью. В самом деле, ведь, понятие, или субъективность, которая есть развитие субстанции, её завершение и в то же время её основание, «снимает» необходимость и превращает её в творческую «свободу». Дальнейшее движение к объективности и единству в идее есть не что иное, как реализующаяся субъективность; идея есть субъект-объект, но определяющим началом является субъективность; поэтому этот субъект-объект и носит имя идеи. Универсальное единство мира коренится, согласно этому не в механическом единстве агрегата, не в химическом единстве, не в каком бы то ни было материальном единстве вообще с его необходимостью, а в единстве телеологическом, в единстве цели, которая есть всепроникающее и всеохватывающее начало.

Процесс познания является столь решающим, что лежит в основе объединения субъективной и объективной идеи: в сугубо извращённой форме глубоко скрыто рациональное зерно об односторонности теории и практики взятых, «в себе» — тут развиты иногда поистине гениальные мысли, зёрнышки диалектического материализма и исторического материализма. Но одновременно «практика», совершенно в духе Канта и последующей этической болтовни, волоча закоренелые традиции греческого идеализма, кульминирует в идее добра, которая мистически совпадает с идеей истины, тогда как практика, как реальная трансформация вещества, предметная практика, испаряется и исчезает подобно миражу в пустыне.