Фирс Фортинбрас

И она не одна. Никто не хочет. Почему-то никто не желает слушать эту дивную историю, весьма занимательную и поучительную, – про мой прежний (правда, эпизодический) заработок.

Кстати, странно всё это. Мне никакого труда не стоит добиться внимания публики. Когда я говорю, другие молчат, это профессиональное. Я бы смог заставить аудиторию слушать содержание четырёхзначных математических таблиц В. М. Брадиса, ей-ей (кто в школе учился со мной, тот знает), я в «Стульях» мычал восемь минут, держа в напряжении зрителей, – но я не могу рассказать того, что никто не желает слушать, а почему-то никто не хочет, чтобы я рассказывал, как мы измеряли за деньги всем желающим электрическое сопротивление тела…

– Никита, вот ответьте мне, ответьте… Зачем он сюда меня привозит? Мне дома нечем заняться? Я измотана. Я не принадлежу себе.

Успел только сказать:

– Может, это любовь?

Сострил, что ли?

И не успел ничего больше; дверь отворилась, вошёл Буткевич и трагическим голосом ответил сам, зачем она здесь:

– У нас беда. Выручай, автор!

А случилось вот что. Кирилл отказался участвовать в съёмке, с ним только что говорил Буткевич по телефону.

Наотрез отказался. Сказал «сами играйте». То есть: «меня – сами играйте»! («Меня» – это «его».)

– Возмутительно! Это нарушение договора!

Почему-то я не удивлён. Хотя с договором наш продюсер погорячился, конечно, – я уже говорил об этом, никаких договоров здесь не подписывали. «Уговор», а не «договор». Но в остальном я Буткевича понимаю. Кирилл – это Кирилл. И ведь снова о нём! Не хотел его пускать в повествование – распрощался, уверен был, что без него обойдусь!

Вот она говорит, меня много, а кого из нас больше, уже я спрашиваю, кто из нас одеяло на себя перетягивает?

Законный повествователь (то есть я) или второстепенный персонаж, который необязательный эпизод со своим даже заочным присутствием норовит превратить в ключевой?

«Необязательный» – потому что я вообще хотел о другом. Не об этом рассказывать.

Ну что ж, сцена яркая будет, обещаю.

Буткевич стал просить Марьяну позвонить брату и по-родственному повлиять на него – пусть приезжает и снимается в эпизоде.

– Вы шутите? – спросила Марьяна.

– Какие тут шутки?! Пусть помрёт сначала по-человечески, а потом что хочет делает!..

Только он потому и отказался сниматься, что не захотел умирать по-человечески.

Марьяна ответила, по-моему, остроумно:

– Не сторож я брату моему.

Буткевич крякнул с досады. Вошёл режиссёр.

– Не хочет, – сказал Буткевич.

– День потеряем, с ритма собьёмся, – сказал режиссёр.

– Ну ничего, он ещё пожалеет, я с него вычту, я его на счётчик поставлю!

(Очень популярным было в те времена выражение это – «поставить на счётчик».)

Режиссёр сказал:

– А я говорил.

– Все говорили, – сказал продюсер.

(И кстати, я – я! – говорил; не знаю, что они говорили, а что я говорил, всё выше сказано.)

– Можно подумать, что я не говорила, – сказала Марьяна. – Вас предупреждала, или не помните?

– Марьяночка, это я виноват, один только я! – посыпал голову пеплом Буткевич. – Привык доверять людям. Сколько раз меня жизнь наказывала! Он меня кинуть решил? Он? Меня?

– Роман, ты заводишься, – сказал режиссёр.

– Марьяна! Давай так поступим. Перепишем-ка ту сцену, а? Прямо сейчас. Пусть то же самое будет, но без него, пусть закадрово умирает.

– Прямо сейчас – невозможно, – сказала Марьяна.

– Нет невозможного! Ты всё можешь!

– Невозможно! Там надо всё переделывать!

– А ты без перфекционизма!..

– Да, да, – подхватил режиссёр, – без перфекционизма, пожалуйста!

Тут случилось, что в прошлый раз мне уже было показано: продюсер бухнулся перед ней на колени.

Я к этому моменту дошёл до двери, а сейчас понял – надо быстрее сваливать.

Услышал позади себя ещё одно «бух», это режиссёр последовал примеру Буткевича – вероятно, момент наступил, по их понятиям, критический. И ещё был её выкрик:

– Только без цирка!

Так я их там и оставил – без цирка и перфекционизма. И правильно сделал. Почему правильно? Ну как же. Это как день ясно. Иначе бы они малой кровью решили отделаться. Меня бы убили. По первоначальному плану. Самый простой выход.

Спускался по лестнице, боясь, что окликнут. Не оглядывался.

Вспомнил, как игра называлась.

«Сапёр».

10

Вот написал только что: вспомнил, как игра называлась.

«Сапёр».

А когда вспомнил?

Когда спускался по лестнице или сейчас, когда об этом рассказываю?

Разумеется, сейчас – когда это рассказываю. Но стороннему наблюдателю, под которым подразумеваю гипотетического читателя, может показаться, что я тогда вспомнил – когда спускался по лестнице. Но я тогда знал, как игра называлась. Это все знали. Это я потом забыл. Забыл – и сейчас вспомнил.

Вроде бы мелочь. Но наводит на мысли.

Во-первых, о свойствах памяти. Можно ли верить мне, когда я воспроизвожу те или иные реплики, дословно передаю обширные разговоры, отмечаю незначительные детали? Этот вопрос меня самого интересует. Однозначного ответа у меня нет. Но важнее другое. И это – во-вторых.

Во-вторых. Как я здесь выгляжу. Буквально: здесь. И буквально: выгляжу – как?